— Я понял, Светлана, понял. Увы, я понял… Что же, в добрый путь… Простите, что не могу присоединиться к добродетелям вашей родни. Не привык кривить душой. Но я стану беречь ваш вексель как зеницу ока, — граф похлопал себя по груди, где под порванным камзолом лежала скрученная в трубочку, пропитанная русской кровью бумага, — и предъявлю его вам через тридцать семь лет, как мы и договаривались, но тогда… Тогда, милая Светлана, я пожелаю получить все сполна…

— Вы ничего не поняли, вы ничего…

Сова бы не успела моргнуть глазом, а голова Светланы уже лежала на груди мужа, и черный бархат камзола начал пропитываться солоноватыми с горьковатым запахом полыни слезами русской упырьши. Рука графа соскользнула с русой макушки жены на ее спину, по которой меж лопаток свисали две тонкие косички — символ замужней женщины.

— Я не могу последовать за вами, любовь моя. В моем замке не пахнет порохом, лишь свежая типографская краска отравляет мне обоняние. Небо здесь содрогается лишь от раскатов грома, а не от разрывов снарядов и рокота моторов аэропланов… Простите меня за то, что я не могу прочувствовать ваше горе. Простите за то, что мое личное горе мне ближе, и что я … Хотите проверить мою библиотеку? Хотя… Кто ж будет читать на немецком… Мы же звери, ваши художники отлично выписывают немцев нелюдями, расправляющимися с женщинами, младенцами да стариками… Только вы, русские, в своем патриотизме тоже не щадите никого — даже тех, кто вас любит. Я хотел написать вам это в последнем письме, но подумал, что вы теперь даже не читаете мои письма… Да и обсуждать с дорогой женой войну мне совершенно не хотелось…

Тонкие руки легки на бархатную грудь графа, и он увидел обращенные к нему огромные малахитовые глаза.

— Фридрих, Федор напугал вас, да? Я не беспомощная больше. За этот год я многому научилась. Я теперь знаю, что до рассвета осталось полчаса…

Светлана сделалась вдруг ниже ростом, и граф понял, что у жены дрожат колени, и схватил ее за плечи.

— Вы голодны, тысяча святых! Я же просил выпить хотя бы игристой крови, там довольно оставалось в графине.

Граф обхватил ватное тело дрожащими руками и побежал в сторону замка к башне, подле которой росла одинокая березка. Окно кабинета оставалось призывно открытым — прыжок, и вот он уже усадил жену на диван и закричал на весь замок, зовя Аксинью. Та сама догадалась принести бутылку крови. Фридрих вытянул пробку зубами, сплюнул ее на пол и вернулся к безвольной Светлане. Осторожно приподняв светлую голову, граф мягко толкнул горлышко к посиневшим губам. Светлана сделала небольшой глоток и поморщилась. Граф тут же поднял бутылку к лицу и усмехнулся, но все же сделал глоток — кровь действительно забродила.

— Светлана, трезвого разговора у нас все равно с вами не получилось, а так… Возможно, вы захотите оплатить часть векселя прямо сейчас… Пейте, а я и так уже пьян со вчерашней ночи и мечтаю остаться хмельным на все тридцать семь лет…

Губы Светланы быстро нашли горлышко бутылки, а рука графа все увереннее и увереннее приподнимала ее дно, лишая бедную жену возможности оторваться от пития. Хищная усмешка скользнула по губам Фридриха, когда он заметил хмельной блеск на холодном изумруде прищуренных глаз. Белые руки обвились вокруг его шеи, и Фридрих ловко притянул к себе почти невесомое худое тело жены, чтобы шагнуть в коридор, где помимо двери с вышебленным замком было много других — выбирай любую.

Темной ночью, последовавшей за бурным хмельным днем, облака как-то особенно медленно плыли над высокими шпилями трансильванского замка. Словно желали полюбопытствовать, что делают на крыше смотровой башни две темные неподвижные фигуры, походящие в мутном свете луны на страшных химер. Ночной ветер трепал плащ одного, а у другого пытался вырвать густые кудри. Но сами фигуры оставались неподвижны, словно их заворожила полная луна, желтоватым блином висящая в темном небе.

Граф фон Крок мучился тем же вопросом, что и облака: какая такая надобность привела Федора Басманова на крышу? Но русский гость молчал уже пять минут: или того больше, или того меньше… Хозяину замка каждая секунда вдали от Светланы казалась вечностью. Желанная женщина осталась там, в его кровати, спящей — и он боялся не успеть пожелать ей доброго вечера, хотя уже давно была ночь. Кажется, не совсем добрая.

Незваный гость выглядел так, будто провел день в библиотеке — даже кудри и те лежали бы на плечах по вчерашнему, если бы не задира-ветер. Тот будто специально носился вокруг двух порождений ночи, гудя в невидимые рожки, но вдруг угомонился, словно решил прислушаться к так и не начавшемуся разговору. Даже цикады смолкли, отдав тишину шелесту плотной бумаги, когда Федор Алексеевич наконец выудил из-за пазухи руку.

— У меня имеются два билета Будапешт-Петроград, — безразличным тоном произнес Басманов и замахал бумагами, точно веером. — И от вашего решения будет зависеть, кому я вручу второй.

В единый миг природа онемела — даже сова, и та побоялась ухнуть в лесу, затаившись на ветвях в тревоге, но ответа графа не последовало, и тогда Федор Алексеевич продолжил:

— Я могу просто разжать пальцы и сбросить лишний билет с крыши.

— Так значит, всего лишь за этим вы вытащили меня на крышу? Напрасно… Я не стану удерживать Светлану силой и нарушать наш с ней сорокалетний договор. Что касается Аксиньи, то это дело Раду, ехать с ней или нет… Волк тоже спокойно уместится в ящике в багаже. Так что, смею вас заверить, вы могли бы спокойно поговорить и со своей внучкой, и с моим Раду, и с вашей русалкой без моего участия. К чему говорить со мной? Я не прикую жену к себе цепью, хотя о таком моем желании вам прекрасно известно. Или же вы изволите поставить меня перед фактом, что не позволите русской упырьше остаться во вражеском лагере?

Сорвавшийся на тревожный свист ветер унес последние слова графа фон Крока к темным вершинам гор.

— За сим спешу откланяться.

Фридрих взмахнул плащом и начал спускаться по склону крыши к самому краю, чтобы спрыгнуть на крепостную стену.

— Да полноте, Фридрих! — поспешил остановить его нахохлившийся Черный Ворон. — Вы дуетесь аки выставленное за дверь дитятко… Боже правый, и это трехсотлетний вампир! Да ничего я не предусмотрел, просто передышку сделал в Будапеште и стянул пару билетов на поезд — тиснение золотое на них, как видите! Ну не в моих, видать, силах в вороньем обличье совладать с животными инстинктами…

Граф уже дошел до последнего ряда черепицы, но обернулся, взмахнув плащом, точно крылом летучей мыши.

— Мы с женой поговорили и не имеем друг к другу никакой претензии.

— Я, право, не понимаю вас…

— Да откуда ж ворону понять летучую мышь! Ведь я ни животное, ни птица. И скажу больше — я теперь не вампир, но, увы, и не человек… Я просто влюбленный дурак, и ничего не могу с собой поделать… И поверьте — я счастлив. Но откуда ж вам знать о светлых чувствах с вашим-то послужным списком!

— Да куда ж мне! — зло бросил в ночь Федор Алексеевич и тоже шагнул к краю крыши. — Закончится эта бойня, попрошу у вас совета, как стать счастливым с законной супругой…

— И начнется другая война, когда брат на брата пойдет, — так же грубо перебил граф, когда на последних словах красный шагреневый сапог гостя сравнялся с его начищенным до блеска черным. — А потом отцу родному страна жаловаться станет на кума-свата, а потом супротив врага вновь плечом к плечу двинет силу ратную, а потом…

— А потом вы будете счастливо жить с законной супругой! — рявкнул Федор Алексеевич и даже поднял руку, словно возжелал ударить графа в грудь, но быстро спрятал обе руки за спину. — И нас, кровососов, порой чутье подводит… Авось и через сорок лет не будет вам счастья. Да и как вы смеете о судьбе Руси рассуждать, с вашей-то немецкой кровью…

— Я — трансильванец! И совсем не желаю подхватить вашу семейную патриотическую лихорадку. Если моя жена решит покинуть меня, я сам провожу ее в Петроград. Так что можете воспользоваться вторым билетом по своему усмотрению.