Граф вздрогнул от вопроса упыря, хотя и заметил его приближение.
— Католическая только, — ответил вампир, медленно поднимаясь с колен.
— Нет, туда она точно не пойдёт. А православное кладбище, кроме этого церковного, имеется?
Граф опять отрицательно мотнул головой и снова взглянул в небо.
— Через час начнет светать. Давайте проверим замок. Вдруг Раду вернулся.
— Да вон же он… — прошептал Басманов за спиной графа и тут же расхохотался в полный голос. — Нет, ну вы поглядите… Бабы, да будь они неладны!
Фридрих обернулся и замер. По тропинке шли двое: Светлана в серой рубахе по колено и Аксинья, вовсе без рубахи, зато с косой, конец которой был привязан к ошейнику, но не волк вел русалку, а она тащили его волоком за собой.
— Прекратите смеяться, Федор Алексеевич! — крикнула возмущенная Светлана. — Я впервые наслаждаюсь тишиной… Тишиной… Никто не стреляет. Разве это не прекрасно?
Фридрих вздрогнул, поняв, что вопрос предназначался ему, а не замолчавшему, как и просили, упырю.
— Здесь всегда так тихо, — отозвался он и опустил глаза к понурому волку. Записка по-прежнему была привязана к ошейнику. — Вы пошли прогуляться?
— Да… Я давно не гуляла в лесу, не была на озере… Мне казалось, что война везде. А у вас здесь ее нет и впомине.
В словах Светланы графу послышалась горечь: его будто обвинили в дезертирстве.
— Ну, мы пойдём, — послышался хрипловатый шепот Басманова. — У вас есть час… На семейную вражду!
Фридрих подтянул к себе волка и вытащил записку, подцепил ногтем узел и развернул лист, чтобы протянуть Светлане, но замер: под его выведенной чернилами фразой «Я вас люблю» было аккуратно подписано кровью «Ваша С.К.»
Фридрих вскинул глаза на бесстрастное бледное лицо жены, потом перевёл взгляд обратно к записке, свернул ее и сунул в карман камзола, следя за тем, как Светлана трёт своё рассеченное ногтем запястье.
— Вы оставили нож в книге… — проговорил граф ещё более хрипло, чем до того Басманов.
— Я не трогала ни ножа, ни ваших книг…
И то верно — он давно не читал Тютчева и, должно быть, оставил нож между страниц, когда вскрывал последнее фронтовое письмо.
— Я просто гуляла. Я вспомнила, что у меня была ещё одна мечта — чтобы война закончилась. На мгновение я даже поверила, что везде теперь так тихо, как в ваших горах.
— Увы, Светлана… — граф отвернулся и только сейчас заметил, что они остались одни. — Велите им вернуться! Я не снял с Раду ошейник! Он не сможет принять человеческое обличье…
— Я не думаю, что ему это нужно. Он самолично накинул себе на шею хомут, украв Аксинью.
— Она поехала за ним сама.
— В сундуке и связанная? Я знаю правду! Стерпится, слюбится — это не для русской души. Отпустите ее к родному озеру. Ей здесь плохо.
Граф молчал.
— Пусть ваш Раду бежит за ней… А не держит на цепи ее.
— Раду любит Аксинью, что касается самой русалки… — Фридрих осекся. — Право, не наше дело… Вы останетесь со мной? Или я не заслужил ни одного лишнего дня?
Светлана потупилась.
— Скоро рассвет. Один день я буду вынуждена провести с вами, а потом… Я, кажется, уже насладилась миром и тишиной.
Фридрих схватил жену за руку и молча надел ей на палец свой перстень с сапфиром. Светлана так же без слов сжала пальцы в кулак и завела руку за спину, чтобы граф не смог ее поцеловать.
— Счастье на чужих костях не строят, — подняла она на мужа безумно яркие глаза. — Не пришло еще наше время.
Даже лен рубахи не колыхался от свежего утреннего ветерка — все замерло от страшных слов графини фон Крок.
— Помните, Фридрих, я вам про нашего художника рассказывала, Рериха… — неожиданно скороговоркой начала Светлана. — Так вот … Они все сейчас плакаты рисуют для поддержки фронта… Отец все свои лубки достал, передал им, чтобы изучали… Вы вот журнала еще «Лукоморье» не видели, а в нем… Авторы дух армии поднимают, стихи на манер былины складывают… Богатырями воинов наших выводят… Ну, а немцев… Вы уж простите… Врагов они теперь змеем трехглавым изображают…
— Светлана… — едва слышно прошептал граф, под испепеляющим взглядом которого лен рубахи, казалось, расползался по нитям, так явственно начала проступать под тканью мраморная кожа сизой голубки.
Но русская сестра милосердия не замечала жадного взгляда трансильванского мужа и продолжала тараторить свое:
— Князь Рериха в Старую Ладогу возил. Разъяснял, как крепостные руины в былые времена выглядели… Даже сам рисовать научился гуашью… Зарисовки для художника делал — ладьи, вооружение… Да что там! Он ведь, знаете, даже сам с сохой позировал в рубахе… Да вы не слушаете меня, Фридрих!
— Светлана, я…
Граф сделал к жене шаг, но замер, пораженный в самое сердце ее новой пулеметно-словесной очередью:
— А сейчас отец старые латы и шлемы откуда-то натаскал, обрядил в них всех пьянчуг этих проклятых… Чтобы упыри позировали для плакатов… Ну хоть чем-то они помочь должны нашей многострадальной земле!
Фридрих снова протянул руку, и на этот раз Светлана схватила ее и прижала к своей груди, и графу в который раз показалось, что он слышит, как бьется в ней живое девичье сердце.
— Отец хотел сначала просто пожертвовать денег на развитие нашего военного воздушного флота, а потом предложил Великому Князю сделку — как раньше с воздушных шаров наблюдение за противником вели, так теперь наши родимые вороны в небо поднимаются и данные о дислокации вражеских сил в ставку передают… Ну, хоть так Отечеству послужить могут. Денег с них все равно не стрясешь, как Кощеи чахнут над златом да еще в процентщики записываются, топора на них заговоренного нет! Упыри одним словом! А Федька, он… Вы не подумайте, я не хвастаюсь прадедом. Он в Москву без спросу слетал, скупил весь вернисаж тамошних художниц в поддержку фронта, а еще… Ну он у нас не только Врубелю демоном позировал, он одну нашу художницу Наташеньку так задурил, что она над полями боя ангелов легкокрылых рисовать принялась… Оно, по мнению Федора Алексеевича, для простого солдата понятнее лубков будет…
— Светлана… — граф медленно опустился на одно колено, но Светлана тут же вырвала руку, задев его случайно по лицу, точно пощечину дала.
— Да что ж вы все время меня перебиваете! Отец, он столько книг из своей библиотеки отправил на фронт — солдатам читать… А матушка аукцион благотворительный из своих платьев устроила…
— Замолчите хоть на минуту! — закричал трансильванский вампир. — Вы не о том говорите…
Светлана отступила и осталась неподвижной и прямой, как балерина. Лицо сделалось гипсовой маской, а глаза — бездушным малахитом. Граф сжал губы, вдруг почувствовав в глазах неприятную резь.
— Я видел призывы русских к займам для фронта, — начал трансильванец сухо. — Вы хотите денег? Я готов пожертвовать… Только прошу вас не на несчастных голодающих бельгийцев, а на дома для российских увечных воинов… Вы довольны? Вы за этим прилетели? За этим…
Граф осекся, стиснул губы и рванул на себя камзол с такой силой, что оторвал рукав.
— Какой чек вам предпочтительнее — расчетный или денежный? Хотя затруднительно будет получить перевод из австрийского банка.
— Я не денег прошу у вас! — вдруг жалобно пискнула Светлана, но через мгновение голос ее вновь зазвучал твердо и громко. — Знаете, Игорушке только протезы сделали, а Олечка его уже подписи к лубкам делать научила… Так они, знаете, уже столько денег за эти открытки для фронта собрали, а отец… Так он вообще на гуслях играет в госпиталях. Вы вот тоже могли бы…
— Я не паяц, Светлана! Я люблю смотреть драмы, но совершенно не люблю в них участвовать. За что вы меня так? Я привык сдерживать свои обязательства по векселям, а вы… Зачем вы подписались под чужими словами?
— Потому что это правда! Я люблю вас, Фридрих! Помните тот первый стих, который я прочла вам? Забыли… Так вот он: Люблю я грусть твоих просторов, мой милый край, святая Русь. Судьбы унылых приговоров я не боюсь и не стыжусь. И все твои пути мне милы, и пусть грозит безумный путь и тьмой, и холодом могилы, я не хочу с него свернуть… Так неужели вы ничего не поняли?
