— Я буду их только смущать, — сухо отчеканил граф.

— Помилуйте, у нас пост! Не время милым миловаться… Ну, идемте же. Право, быть в Петербурге и не пойти на кладбище… Поверьте, там даже статуя Ангела имеется.

Его глаза сузились, и граф почувствовал в словах Басманова подвох.

— Светлана больше ничего не просила мне передать?

Федор Алексеевич так масляно улыбнулся, что в миг превратился в серого петербургского кота, и граф нисколько бы не удивился, начни Басманов мяукать.

— А что вы сами-то у нее не спросите, а?

Граф почувствовал, как у него от напряжения свело скулы.

— Мне не велено являться до среды. И вот завтра, в среду, у меня поезд. Я зайду проститься.

— Кем не велено? — Федор Алексеевич вдруг стал серьезным, и голос его на сей раз прозвучал по-мужски глухо, словно он пытался не сорваться на крик. — Вам моего благословения мало показалось? С каких-таких пор русский упырь стал указом для австрийского вампира? Вам девка нужна? Так ступайте и берите.

Он с нескрываемой злостью смотрел исподлобья на молчащего графа и вдруг, вновь улыбнувшись своей гаденькой кошачьей улыбочкой, запел по-цыгански заливисто:

— Спрячь за высоким забором девчонку, выкраду вместе с забором!

Трансильванцу на миг показалось, что русский черноокий красавец сейчас пустится вприсядку, но тот лишь звонко хлопнул себя по коленям, выпрямился и сказал уже безо всяких эмоций:

— Идемте, Светлана тоже вас ждет.

Граф дернулся, словно от пощечины, и сказал едва слышно:

— Попросите ее подняться ко мне.

Федор Алексеевич увидел, как пальцы графа смяли журнальную страницу со стихом, и покачал головой:

— Мы не станем подслушивать ваших объяснений, а так… Право, ну вы сами виноваты, кто же в пост женится! Идемте-идемте, будем о душе печься, а тело подождет — пост, чай, не великий.

Граф скосил глаза на постель, покрывало которой все еще оставалось примято в том месте, где они сидели с княжной перед выходом в театр.

— Фридрих, я ж автомобиль не глушил, а фонари, небось, все одно — потухли. Ну решайтесь уже, а то укусили и в кусты, то бишь в леса трансильванские.

— У меня уговор с Мирославом, и я от слова своего не отступлюсь. Если Светлана пожелает, она сама ко мне придет.

— Что стар, что млад! Ах, что ни говори, а муж и жена — одна сатана. Ждите у моря погоды и дальше. Авось, и ваша рыбка в неводе запутается.

Федор Алексеевич постучал ногтем по картонке, усмехнулся и легкой походкой направился к двери. И уже будучи в коридоре, зло усмехнулся:

— А я так и не успел предложить вам русского коктейля, а молоко — это так романтично.

Он улыбнулся по-кошачьи и вновь процитировал Пушкина:

— Тебе сказать не должен боле: судьба твоих грядущих дней, мой сын, в твоей отныне воле.

Граф, не прощаясь, закрыл за незваным гостем дверь, и лишь шаги Басманова стихли на лестнице, тут же метнулся к окну, но не отдернул портьеры, а выглянул в щелку. Автомобиль действительно ждал упыря, но не было в нем никакой Светланы. Раду сидел на корточках подле левого фонаря и подкручивал фитиль, а из окна к нему свешивалась маленькая русалка.

— Мерзавец!

Граф замахнулся, чтобы ударить портьеру кулаком, и только тогда заметил, что продолжает сжимать в руке печатный лист. Фридрих хотел бросить его в корзину, но неожиданно перед его взором встало лукавое лицо прадеда Светланы: молоко — это так романтично.

— Ах, мерзавец! — вновь процедил сквозь зубы граф, но потом улыбнулся и шагнул к столу.

Лента поддалась легко, и на столе появился череп, заботливо укутанный в пуховый платок Арины Родионовны. Граф осторожно развернул его, словно тепло козьей шерсти было сродни теплу, которое еще в субботу источали руки Светланы. Граф прошелся ногтем по каждому ромбику незамысловатого, но удивительно ровного рисунка прежде, чем поднести печатный лист к горящим глазам черепа. Казалось, те прожгут бумагу насквозь, а вместе с ней и жилетку графа, его сорочку и грудь, в которой что-то мертвое пыталось трепыхаться в ожидании чуда, которое могли явить ему написанные княжной слова.

Череп исправно исполнял свою миссию, и между печатных строк стали медленно проявляться рукописные — аккуратные, коричневатые… Они проявлялись неравномерно, и граф даже прикрыл глаза, чтобы не играть в словесную мозаику, и открыл их снова лишь тогда, когда молочное письмо полностью превратилось в жженный сахар: «Пост. Самое время вспомнить о боге. Ровно в час ночи. Ваша С.К.» Граф тряхнул головой и коснулся острым ногтем маленькой буквы, которая втиснулась между инициалами княжны — латинская буква, означающая победу — «v». Означающая его победу, потому что последняя буква в инициалах Светланы теперь читалась не как «Кровавая», а как «фон Крок».

Граф медленно поднес печатный лист к лицу и почувствовал запах полыни, но когда коснулся бумаги губами, сообразил, что горьковатый запах источает подсохший во внутреннем кармане пиджака пучок, спасенный им из кучи, приговоренной дворником к сожжению. Фридрих поспешно сложил листок и сунул в карман, чтобы бумага тоже пропахла полынью. Взгляд его на мгновение задержался на чемодане, стоящем в углу, и граф тут же принялся расстегивать пиджак. Когда тот лег на стул, настал черед жилетки и сорочки. Затем граф скинул ботинки и стянул с себя брюки. В чемодане лежал черный английский костюм-тройка, белая в мелкую полоску рубашка, шейный платок и лакированные ботинки — то, что Раду в тайне заказал для него из Лондона для поездки по Европе.

Что ж, в таком костюме только жениться! Оставалась какая-нибудь четверть часа до назначенного Светланой часа, но Фридрих никуда не торопился: пешком ему все равно не пройти весь Невский до Лавры. Он завернул череп в платок, вернул обратно в картонку и поправил на голове шляпу.

На столе в гостиной продолжал лежать открытым том сказок Александра Сергеевича Пушкина, и граф прошептал пророческие слова: И медленно в душе твоей надежда гибнет, гаснет вера… Немой, недвижный перед нею, я совершенный был дурак со всей премудростью моею.

Граф аккуратно прошелся пальцами по всем складкам костюма и понял, что готов к свиданию с женой. В фойе он спустился бегом, медленным шагом свернул за угол, нырнул в первый же подъезд на Большой Морской улице и взмыл в серое ночное небо черным нетопырем, который взял курс на тихое Никольское кладбище.

Темные крыши домов с многочисленными дымоходами проносились мимо, словно в аллюрной скачке, пока на смену им не пришла темно-серая чешуйчатая вода Невы. Нетопырь повел вверх крылом, совершил разворот, мягко пошел на снижение и, едва коснувшись травы под стенами Александро-Невской Лавры, поднялся с земли темной высокой фигурой, которая, тряхнув рукавами, будто крыльями, ловко вскочила на светлую каменную ограду и бесшумно спрыгнула вниз.

Кладбище было по-ночному тихим. Даже листва примолкла, вслушиваясь в легкую поступь трансильванского вампира. Он не спешил, у него оставалась еще целая минута, чтобы со счастливой улыбкой на темных устах смаковать ожидание желанной встречи.

Граф заметил жену раньше, чем она его. Сквозь темную листву он видел бледный поднятый к мутной луне профиль Светланы. Он улыбнулся, гадая, научилась она уже угадывать по луне время или просто ждет. Ночь выдалась ветреной: короткий платок шумно трепыхал на ее голове, и светлые короткие волоски светились вокруг лица, точно нимб. Однако граф не сводил темных глаз с приоткрытых в ожидании встречи бледных губ. Светлана сидела прямо на траве, облокотившись на черную чугунную оградку. Ее бледные руки лежали на красной юбке поверх полосатого передника. Ноги, все в тех же красных ботинках, отбивали секундный такт, подобно часам. Вдруг лицо ее сделалось серьезным и даже грустным, потому что губы плотно сжались. Луна отсчитала ровно час ночи. Светлана знала точное время.

— Вы сегодня просто изумительны, графиня!