— Ведьма, ведьма, ведьма… — разносился по землянке старушечий хрип. — Ведьма, говоришь?

       Подступила Туули к внучке, но руки не подняла. Только глаза белесые выпучила и острым подбородком затрясла.

       — Пока молодой и красивой была, колдуньей называли. А теперь, как стара стала, в ведьму превратилась…

       И снова хохотать принялась, и от каждого ее хрипа вздрагивала Светлана всем телом.

       — Недолог бабий век, недолог… — закашлялась в конец Туули. — И княгиня ваша не хороша уже собой, а страшна своей красой. Умирать надо вовремя. Вовремя, слышишь?

       Туули на такой тихий шепот перешла, что вопрос ее свой резон имел. Светлана кивнула и отступила от ведьмы со своим вопросом:

       — Поможешь, бабушка?

       — Помогу, — затрясла Туули головой и глаза закрыла. — Да только помощь моя как бы бедой для тебя не обернулась.

       — Не обернется, бабушка. Не обернется, — ответила княжна.

       — Не велел Федька тебе помогать, не велел… — оскалила ведьма желтые острые зубы.

       — А ты не слушай Басманова, — почти перебила ее княжна. — Не любит он Сашеньку. Смерти ему желает.

       — А ты любишь, значит? — сощурила ведьма глаза, пряча острый взгляд.

       — Никого не люблю, — ответила Светлана то, что ждала услышать от нее ведьма. — Только не допущу, чтобы кто-то из-за меня умирал. Верни Сашеньке человечье обличье, а там уже Бог ему судья, как и всем нам…

       Усмехнулась ведьма уже одними губами, не обнажая зубов.

       — Обо мне ваш Бог ничего не ведает, а мои боги давно не вспоминают. А князь наш, скажи, часто поминает? — сощурилась она в конец.

       — Часто, часто, — ответила Светлана и поклонилась бабке в пояс. — Гость у него. Шибко занят.

       — Доброту, Светлана, быстро забывают, — проговорила Туули, поднимая с клетки черный плащ. — Попомнишь слова мои. Ох, попомнишь…

       Светлана подхватила плащ и попятилась к выходу.

       — Куды пошла? — остановила ее ведьма. — Вели белобрысому рубаху снять, а то срамно выпускать твоего Сашеньку в лес голышом. А у этого шкура имеется.

       Светлана выпрямилась и, прижав к груди графский плащ, еще больше в росте вытянулась.

       — Раздевайтесь, сударь.

       И хоть и стояла к оборотню спиной, все равно глаза прикрыла, и выставила в сторону руку, через которую вскоре Раду перекинул крапивную рубаху. Раздались быстрые шаги, хлопнула дверь, и только тогда Светлана повесила рубаху на ветку, служившую в землянке вешалкой.

       — Не смей есть! — погрозила она пальцем козе. — А то волк саму тебя съест!

       Заслышав смешок ведьмы, княжна обернулась.

       — Мне уйти, бабушка?

       — Через ветер прошла и уйти? — хмыкнула Туули. — Уйти, вестимо уйти… Но сперва погадаю тебе… Позволишь?

       Не хотела Светлана никакого гадания, но Туули и не просила у нее позволения.

       За три года Олечка Марципанова по долгу службы какой только нечисти не перевидала в Фонтанном доме. Однако госпожа Буфница вызвала в ней живой интерес. Олечка поздоровалась, чуть привстав со стула, но белое лицо в круглом капоре, появившееся на месте совиной головы, в ее сторону даже не качнулось.

       Правда, и в сторону княжеского секретаря дама в белых перьях тоже не сделала реверансов. Просто села на отодвинутый для нее стул и замерла, выпучив на пустое кресло круглые глаза, желтизна которых соперничала со светом, коий отбрасывала на зеленое сукно стола керосиновая лампа. Затем принялась забавно ухать, точно пыталась отдышаться, и Федор Алексеевич тут же поставил перед гостьей миску и вылил в нее полграфина воды. Напившись вдоволь, госпожа Буфница тряхнула плечами и снова замерла.

       Федор Алексеевич не нарушил повисшей в приемной тишины даже вздохом. И кресло под ним, согласно тайному уговору, тоже не скрипнуло. Открывать первым рот он не собирался и просто подмигнул стенографистке. Олечка по команде подняла руку. Однако с превеликим трудом опустила перьевую ручку на бумагу, потому что госпожа Буфница, вместо сообщения полученных ею сведений, принялась распевать песню, непрестанно пожимая при этом плечами, точно отсчитывала слоги:

       — Сколько держится мир, будет вера свята:

       Не ложится пшеница в землю овса.

       Коль жених дорогой наш прост как овёс,

       К благородной пшенице не суй-ка свой нос.

       Не сплетутся их корни, не родится зерна:

       Благороден жених — плодородна жена.

       На первых словах секретарь и стенографистка переглянулись, и по молчаливому благословению, Олечка Марципанова дважды окунула перо в чернильницу, застенографировав странные слова, непонятно какой рифмой относящиеся к делу графа фон Крока.

       — Кх, хм, — кашлянул Федор Алексеевич, когда понял, что петь больше гостья не собирается.

       Он впервые обращался за сведениями к румынской сове и боялся ненароком спугнуть гордую птицу, нарушив какой-нибудь ее дорожный ритуал. Вдруг это она так перед каждым отчетом прочищает связки… Не только ж воронам каркать во все горло. У сов горло тоже ого-го какое!

       — Записали? — спросила вдруг госпожа Буфница, и когда секретарь кивнул, виновато заухала и выдала: — Только в случае досточтимого графа, все наоборот вышло: благороден жених и простая жена. Овсянка, с вашего позволения.

       Секретарь и стенографистка снова переглянулись, и Олечка так и записала: графиня фон Крок — овсянка. Потом зачеркнула и написала просто — кобыла и в скобках добавила «любила есть овес», но не удовлетворившись подобной записью, постучала пером по чернильнице, требуя разъяснений. Теперь уже на нее смотрели две пары глаз: упыря и совы. Русалка-стенографистка виновато улыбнулась, а потом и рот раскрыла, но не для вопроса, а потому что голова госпожи Буфницы продолжила свое движение и оказалась лицом к спине. Но и теперь Олечка ничего не могла бы сказать, потому что вестница при виде запертого в клетке лакомства ужас как громко заухала. Тогда Олечка решила следовать логике и приписала пояснение: жена графа в девичестве носила лошадиную фамилию, предположительно — Овсова.

       Но счастье совиное было недолгим, потому что Федор Алексеевич легонько постучал по плечу госпожи Буфницы пером, которое для вида держал в руке и временами скреб отточенным концом по чистому листу бумаги. Румынская сова нехотя повернула к нему голову.

       — Премного благодарен, — проговорил княжеский секретарь, когда покрытый пушком подбородок гостьи наконец коснулся кружевного жабо. — Мне хотелось бы получить более точные сведения о графе фон Кроке.