— В меня? — уже без всякой игры опешил граф.

       Княгиня снова хохотала и даже била себя по дёргающейся под юбками ноге.

       — Да Боже упаси! Нет, конечно, не в вас… Не будет у неё в мужьях кровососа! Никогда! Но в какого-нибудь иностранца она обязана влюбиться. И уехать отсюда, подальше от всего этого сброда.

       Княгиня поднялась, держась за спинку стула, и чуть не опрокинула его вместе с собой.

       — Поверьте, граф, я бы ни в смерть не попросила вас о подобной услуге, но таких обворожительных иностранцев у нас редко встретишь. Просто покажите, что вы лучше любого русского… Я очень боюсь, что кто-то из них просто захочет породниться с нами, очень боюсь… И заставит ее в себя влюбиться. Я хочу, чтобы моя дочь жила и в один день умерла… Старухой. Понимаете?

       Граф кивнул.

       — Вы уедете, и она вас забудет, — продолжала княгиня уже довольно ровно.

       — Отчего такая уверенность?

       Графу показалось даже, что он вспыхнул, но княгиня все равно не смотрела на вопрошающего, чертя носком туфли круги на паркете.

       — Я позабочусь об этом.

       — А что прикажете делать с моей памятью?

       Наконец Мария подняла на него огромные глаза и выдала растерянно:

       — Вы уже влюбились, да? Могла бы догадаться… Ну не в коленки же вы кусаете? Да не смотрите на меня так! Наши армянские упыри предпочитают пятки. Что с них возьмёшь, не так давно с Арарата слезли, а у вас там тоже Карпаты под боком… Так кто же вас, трансильванцев, знает, — она звонко расхохоталась, но вдруг осеклась и проговорила глухо: — Не смейте! Моя дочь должна жить. Как человек.

       Княгиня медленно направилась к потайной дверце, но на эстраде запнулась и, придержав себя у стены рукой, обернулась к гостю.

       — И ни слова князю в целях вашей же собственной безопасности, — и она приложила тонкий палец к ярким губам. — И о Басманове не забывайте. Особенно о нем… Тут наша дура права…

       Ни один мускул на лице графа не дрогнул. Быть может, он и не может читать мысли княгини, но у него достаточно опыта общения с женщинами, чтобы сделать правильные предположения по поводу мотивов откровенности пьяной матери.

       Жалование в Фонтанном доме получало только трое живых людей: дядя Ваня да конюх с кухаркой. Последние были мужем и женой. К тому же немые, что и следовало ожидать от прислуги не совсем живых и довольно словоохотливых хозяев. Дворника многие посетители Фонтанного дома считали досадным исключением из этого разумного правила, но не сами хозяева Фонтанного дома, которые тоже единственные в городе растили живую дочь. Он и его поганая метла из омелы, по завету предков князя Мирослава по отцовской линии, мирила в Фонтанном доме самых непримиримых врагов!

       Однако трансильванского графа в рассветный час дядя Ваня провожал, вооружившись на всякий пожарный случай, метелкой из сухих стрелок чеснока. Провожал в нижний этаж в комнату с гробом. Дворник не имел привычки точить лясы с гостями мертвого дома и потому запер вампира на ключ, ничего не объяснив. Хотя гость сам догадался, что прячут не его, а от него — княжну Светлану. Однако не понимал, отчего вечером ему пришлось довольно громко и настойчиво стучать, прежде чем его отперла кухарка — и уж ее появления граф никак не ожидал. Как впрочем и встречи с конюхом в жилых комнатах.

       Напуганный малый с вытаращенными глазами чуть не сшиб его с ног, вылетев из дверей второго этажа. Граф метнул ему в спину гневный взгляд, но не успел понять причину такого нечеловеческого ужаса — слишком уж скор оказался человек. Граф прибавил шагу, чтобы быстрее выяснить причину страха конюха.

       В пустой детской царил истинно английский порядок — даже деревянная лошадка не раскачивалась. Граф против воли глянул на столик у окна, где раньше красовалась птичья клетка, и его сердце снова неприятно сжалось. И к собственному ужасу, он признался себе, что жалеет не раненого Раду, а проклинает свой глубокий сон, лишивший его шанса самому защитить княжну от посягательств безумного стихоплета. Но впереди целая ночь, а возможно и не одна, чтобы доказать девушке свою преданность. Увы, граф не знал верного ответа на более важный вопрос: почему ему так важно стать для дочери князя Мирослава особенным?

       Перед графом белели две двери, но он чувствовал каждой клеточкой мертвого тела присутствие живого человека за правой из них. В груди сделалось томительно и при том радостно: слава всему сущему, страх конюха не связан с княжной.

       — Светлана, мне надо с вами поговорить, — граф несколько раз протягивал руку, чтобы постучать, но всякий раз отдергивал: слишком уж близко от порога лежало распятие.

       Какая предусмотрительная княгиня! Все-то у нее имеется — небось, и Библия на латыни есть, и Ветхий завет на арамейском. Победим полынь латынью и ударим по вампирью… Нет, стихи у него не пишутся ни утром, ни вечером! Он не по ямбам и хореям будет. Зато сила в его руках нечеловеческая, чтобы сокрушить всякого, кто посмеет воспользоваться отсутствием на княжне оберегов.

       Граф принюхался, но запаха чеснока не уловил — наверное, связка висит у самого изголовья. Раз княгиня пообещала угостить его чесноком — значит, точно обложила им дочь.

       — Обождите, граф, я еще не готова, — послышался из-за двери раздражённый голос княжны.

       Граф почти что выдохнул в голос — жива и слава богу, а с плохим девичьим настроением он как-нибудь справится. Он отступил от двери, но тут же привалился к ней обратно, точно ошпаренный, нечаянно отступив в угол с иконой в серебряном окладе. И еле успел выпрямиться, когда распахнулась дверь, и на пороге возникла незнакомая барышня в лёгкой белой кружевной кофте и красной юбке в виде колокола, из-под которой выглядывали носы красных ботиночек.

       — Вас прямо не узнать, Светлана, — выдохнул он и заодно перевел мертвый дух, чуть не стукнув себя по сердцу книгой, которую прочитал днем, и нёс вернуть.

       На шее княжны блестело серебряное колье с жемчугами — и трансильванец понимал, что появилось оно там не без причины. Причиной являлся он собственной персоной. Русые волосы свободно спадали с плеч и были схвачены наверху заколкой-шляпкой в виде букета цветов. Да, была ещё одна маленькая деталь дамского туалета — в руках Светлана держала распятие. Граф оказался зажатым с двух сторон: сзади предательское серебро, впереди — то же самое, если не хуже, а между ними слишком маленькое пространство, поэтому предательскую дрожь в теле было уже не унять, как и онемение пальцев — пока только пальцев. Он из последних сил поклонился княжне и замер. Долгое мгновение — как сама вечность — она изучала его плотно стиснутые губы и только потом, заметив слишком уж частое моргание, отшвырнула распятие в дальний угол спальни.

       — Простите, я подняла его машинально, чтобы не наступить, — виновато улыбнулась Светлана. — Я не желала причинять вам боль.