Граф продолжал зачарованно смотреть на жёлтое здание.

— Светлана, я вам сейчас задам вопрос, только вы, пожалуйста, не смейтесь надо мной. Вы ничего не слышите?

— Нет, а что я должна слышать?

Лицо Фридриха уподобилось посмертной гипсовой маске, и Светлана тихо добавила:

— Я не буду смеяться. Обещаю…

Граф махнул рукой:

— Расскажите мне что-нибудь… Вдруг пройдет…

— Обернитесь тогда к Михайловскому дворцу — я вам сейчас семейную тайну открою, — Светлана лукаво взглянула в бледное лицо вампира: — Однажды на балу матушка моя вытерла рот белой перчаткой. Можете себе представить, какой цвет придала ткани кровь! Чтобы не позориться, княгиня незаметно обронила перчатку, и надо было ей в тот момент оказаться подле фаворитки императора Павла. Он тут же бросился поднимать перчатку, и так как княгини уже и след простыл, император преподнес перчатку Анне, не забыв отметить прекрасный выбор красновато-кирпичного цвета. Дама, конечно же, засмущалась и не стала присваивать себе чужую перчатку, ещё и перепачканную кровью, а император так был пленен цветом, что тут же отправил ее архитектору, который строил вот этот самый дворец. Так матушка моя изменила цвет всего города, потому что многие богачи решили перекрасить свои дома в тон Михайловскому дворцу.

Теперь граф смотрел не безразлично, а сурово. Княжна потупилась и вцепилась в сумочку, в которой лежала фляжка с кофе.

— Светлана, — произнес Фридрих сухо. — Почему вы считаете, что ничего, кроме крови, не способно меня заинтересовать?

Княжна смущённо заморгала.

— Ну разве я виновата, что все наши семейные хроники так или иначе связаны с кровью? Ну, фамилия у нас такая и сущность…

— Светлана, вы слышите канонаду? — спросил граф неожиданно. — Стреляют. Где-то очень и очень близко…

— Я ничего не слышу, — холодея, проговорила княжна.

Фридрих фон Крок осторожно провел руками по волосам княжны, закрывая ими уши, но Светлана все равно расслышала его слова:

— У вас больше нет ленты, так что князь непременно узнает, что я расплел вам косу.

Лицо княжны осталось серьезным. Серьезнее, чем было до этого шепота у самого графа.

— Пустое, бросьте… — голос княжны звучал на удивление ровно, хотя сердце в страхе рвалось из груди. — Ворон ворону глаз не выклюет, а и выклюет, да не вытащит. Так что не переживайте, отправим вас обратно в Трансильванию вдовцом.

— А если я не хочу? — его пальцы все ниже и ниже спускались по волосам, пока не дошли до серебряного колье.

Тогда дернулась сама Светлана, чтобы граф не обжегся.

— Чего не хотите? — еще тише прошептала она, не сводя испуганных глаз с темных губ вампира.

Граф не отвечал, просто смотрел на нее, держа пальцы растопыренными, словно вознамерился придушить строптивую невесту.

— Не хотите уезжать? — снова нервно дернулась княжна. — Тогда оставайтесь. Паспорт вам продлят. Вы не нарушили городского спокойствия никакими бесчинствами. Не считая этой клумбы… — Светлана прикрыла глаза и неожиданно для самой себя начала декламировать стихотворение: — Луна не обратилась в алтарную свечу, и всё навек сложилось не так, как я хочу. Кто дал мне это тело и с ним так мало сил, и жаждой без предела всю жизнь меня томил?

Она замолчала на мгновение, но глаз так и не открыла. Она вся превратилась в неподвижную статую, и лишь бледные губы шевелились на таком же бледном лице.

— Насмотрелась я на вас: несчастные вы все… Цели в вашей нежизни нет, вот и маетесь скукой и кровь у несчастных людей за просто так сосете, — и снова заговорила стихами: — Безочарованность и скуку давно взрастив в моей душе, мне жизнь приносит злую муку в своем заржавленном ковше.

Вдруг мраморная статуя открыла глаза, и настал черед вампира вздрогнуть от их таинственного неземного света.

— Знаете, Фридрих, а ведь господин Сологуб прав… Эти строки он для отца написал. Князь порой подолгу беседовал с Федором Кузьмичом. Именно он помог напечатать в журнале отвергнутого издательствами «Мелкого беса», но потом они разругались в пух и прах из-за «Каплей крови», и отец впервые поспособствовал закрытию литературного журнала, а все для чего? А чтобы читатели не узнали, чем закончилась та история. Но Федор Кузьмич не побоялся отца и добился издания «Мелкого беса». Князь оттаял и написал хвалебную статью… Но как же прав Сологуб, ведь жизнь — она мерзость и грязь, и смерть не облагораживает, а делает нас еще большими эгоистами. Отец все думает, что можно пустить время вспять, заставив людей читать добрые сказки. Даже надоумил наше Географическое общество начать записывать быль и небыль со всей Руси-матушки. Да заодно упырям своим велел память напрячь… Только некоторые темные личности в награду полцарства, то есть пол-Петербурга себе потребовали и… Да, Бог с ними со всеми… Вы же сказали, что я не достанусь никому, только гробу одному…

Светлана замолчала, и граф, опустив руки ей на подол, сжал дрожащие пальцы.

— У меня есть его книга, — княжна не позволила ему заговорить первым. — Я подарю ее вам. На память. В поезде прочтете.

— Выпроваживаете… — усмехнулся граф. — Не поедете со мной, значит?

Княжна опустила глаза к пальцам, которые граф крепко зажал в своих ладонях, но не попыталась высвободиться.

— Не хотите по одной любви ехать, езжайте по другой — по эгоистической, как вы изволили выразиться. Ещё год и прольется здесь кровь, и не будет конца мучениям народа русского…

— Прекратите, граф!

Светлана дернулась, но Фридрих, смяв пиджак на ее плечах, прижал смертную девушку к мертвой груди с такой силой, что княжна вскрикнула, но вампир не расслышал ее стона за собственными словами:

— К чему вспоминать былины? Неужто не знает князь, в какой страшный век вступили мы. Век, которому суждено показать, что не перевелись богатыри на земле русской, да только лечь им в нее придется почти всем до срока.

— Фридрих… — робко позвала его Светлана, но граф поднес к ее губам указательный палец с острым ногтем и прошептал:

— Послушайте меня, потому что я слышу то, что вы не слышите. Залпы тысячи орудий, которые сливаются в один протяжный вой сирены… Вы глядите и не видите то, что вижу я… У дверей этого я вижу театра толпу голодных, закутанных с ног до головы, людей… Вы съели сегодня всего один пирожок. Скажите, вы сыты?

Светлана покачала головой.

— Тогда вы поймете этих людей… Мы сидели с вами подле Адмиралтейства, и я жмурился на его шпиль, но вдруг среди обступившей меня тьмы четко увидел ползущих по шпилю людей. Я спросил одного, зачем они надевают на шпиль чехол, и он сказал: там тонкое сусальное золото, оно не может вынести камуфляжную краску, как купола Исаакия. И я взглянул на собор — собор был темен. А потом, когда мы с вами поднялись над Невой, вдруг наступила зима: по всей реке стояли вмерзшие в лед корабли. Они стреляли из всех орудий по самолетам, на которых была изображена свастика… Светлана, вы видели вблизи самолеты?

Она замотала головой.

— У этих, представляете, было всего по одному крылу… Как они летают, непонятно… Еще в голове крутится слово «зенитки», но я не знаю, что это такое… Предполагаю, те пушки, что я увидел на Марсовом поле, на Сенатской площади и на бастионах Петропавловской крепости. Смотрите вперед…

Он выкинул руку, но тут же сжал кулак:

— Вы не видите, и я не хочу, чтобы вы это видели… В руках той женщины сто двадцать пять граммов хлеба и больше ничего, а на санках ребенок, мертвый, а за руку она держит девочку, которая шатается от голода, но пока идет…

Светлана попыталась отсесть от графа, но тот удержал ее на расстоянии вытянутой руки, смотря в ее расширенные от ужаса глаза.

— Фридрих, что вы такое говорите… — прошептала она едва слышно.

— Я еще не сказал главного. Я расскажу вам про вашу кафешантану и ее актёров, о которых вы только что так пренебрежительно отозвались. Вон там, — он снова указал в пустоту. — Там афиша — Баядера, а рядом с ней мальчик, он хочет попасть в театр, чтобы на краткое мгновение забыть про мучительный голод. Он стоит здесь с шести утра и завтра снова придет и отдаст за билет самую дорогую цену — свой единственный кусочек хлеба. И будет говорить, когда вырастет, что город мог прожить без хлеба, а без оперетт не мог. Вы не слышите сирену… А это зрители бегут в бомбоубежище вон туда, на угол, но скоро они вернутся в зал и досмотрят спектакль.