— А это зачем? — спросил граф, когда княжна протянула ему большую деревянную ложку; другую такую же она для себя припасла.
— А вы вид сделайте, что трапеза у нас совместная, а то мне неловко как-то одной есть…
И снова кокетливо улыбнулась. Ох, не вяжется этот образ с рубахой деревенской. Так и видится она в тонкой кружевной сорочке по утру, томная после ночи… Да, что ж такое! И он вогнал ложку в кашу до самого дна горшка, точно нож — да не спасет деревянная ложка от непростой девицы. Точно что-то ведьминское в ней имеется, раз бабкой-ведьмой воспитана. И страх ее перед ним напускной. Его сущности она не боится, а за жизнь ей лишнее тревожиться с такой защитой вокруг. Играет она с ним, а у него игра, точно первый блин комом, выходит. Не умеет он достойно вести себя с юными кокетками — не имел чести знаться со столичными выскочками ни при жизни, ни за ее чертой. И не горел холодным огнем с ними знакомиться. Да будь неладна эта перчатка. Купить новую куда дешевле бы обошлось.
— Пусть мы с вами кашу не вместе варили, но из печи вдвоем доставали, — заулыбалась княжна, проглотив чуток кашки. — У нас говорят «с ним кашу не сваришь», не договоришься то бишь, а с вами вон у нас как все ловко вышло. Вы меня не выдали, хотя могли… И Сашенька вам по гроб смерти благодарен будет. Теперь бы и мне с папенькой кашу сварить. На Руси прежде враждующие князья во время примирения варили вместе кашу, обычай такой был. Вот и мне с моими князьями договориться надобно, чтобы не серчали особо на меня за Сашеньку, а на него самого за непутевость голубиную.
Граф молчал — все смотрел на девушку, на то, как мелькала в ее руке ложка, и думал: не уменьшается в горшке каша, так и он не на йоту больше в девице этой понимать не стал, хоть и трещит она сорокой без умолку.
— Что связывает вас с вашим голубем, если не любовь? — спросил он в лоб, вытащив ложку из горшка. Хотелось вгрызться в нее клыками, чтобы самому глупостей не болтать. Так поздно. Слово не воробей и даже не голубь, коль на свободу рвется, в клетке не удержишь.
— Любовь и связывает, — расхохоталась Светлана. — К русскому поэтическому слову любовь. У маменьки часто поэты собираются, так я на рифмах взрощена…
— И сами сочиняете…
Ведь даже не вопрос, и чего ради спросил? Чтобы унять боль в груди, возникшую, когда сказала девица такое простое слово «люблю», да еще и не на его родном наречии.
— Да нет же! И даже в альбомах у подружек не пишу… Зато стихов знаю столько, сколько иной дьячок псалмов не знает, а все почему, а потому что княгиня наша музой является для многих, музой Фантазии. Вот, послушайте господина Анненского, к примеру: Когда б не смерть, а забытье, чтоб ни движения, ни звука… Ведь если вслушаться в нее, вся жизнь моя — не жизнь, а мука. Ох, как наша княгиня любит жалиться на жизнь, есть в ней грешок этот.
— А вы?
— А что я? Я как господин Сологуб, о котором я уже имела неосторожность вам рассказать, люблю я грусть твоих просторов, мой милый край, святая Русь. Судьбы унылых приговоров я не боюсь и не стыжусь. И все твои пути мне милы. И пусть грозит безумный путь и тьмой, и холодом могилы, я не хочу с него свернуть…
Княжна вдруг отвернулась к печке и тяжело вздохнула, и в этот момент вся напускная веселость, которой встретила его девушка еще в городском доме своего отца, исчезла. Каждая ее черта вдруг исказилась бесконечной пронизывающей тоской, обезобразив миловидные черты до ужаса. Граф даже зажмурился, а когда открыл глаза, княжна снова звонко смеялась, но он не верил больше этому напускному веселью.
— О чем вы это говорили, Светлана? — спросил он осторожно.
— О чем я говорила? — расхохоталась княжна пуще прежнего. — Так это не я, это все они… Почитайте в журналах, что пишет некий критик С — точка — Мирный. Упырь ещё тот, столько кровушки у петербургских гениев попил… Да-да, а все на их же благо! А литераторы народ странный — такую высокую страсть для звуков жизни не щадить имеют, что даже на поклон к упырям идут… — Светлана вдруг совсем прекратила улыбаться. — Это я об отце, если вы вдруг не поняли. Они вдохновляются матерью, пишут галиматью, а он — он ищет там смысл, а смысла там нет, есть лишь красивый, но бессмысленный набор слов… Моя мать всех лишает рассудка, она страшная женщина… Бедный Сашенька… И вот что самое смешное, — Светлана вновь захохотала. — Князь ее из кельи послушницы выкрал, за день до пострига… А ей на роду написано Дьяволу служить.
Граф не сразу понял, выдерживает княжна паузу или выговорилась и теперь молчит.
— А князь-то кем будет…
И снова не вопрос. Просто отвлечь захотелось княжну, чтобы снова услышать ее звонкий смех.
— Несчастный человек он, — ответила она без улыбки.
— Человек? — усмехнулся сам граф.
— Человек человеком. Он под солнцем ходит и боль чувствует. И стар стал, хоть виду не кажет, да и вид не выдает в нем старика. Слышала, как бабка шепталась с ним — мол тысяча лет ему положена, а потом все…
— Что все?
— А мне почем знать? — повысила княжна голос. — Чего это я все рассказываю и рассказываю. А я вам за столом не прислуживала. Где обещанные истории ваши? Смешные! — добавила она уже со слезливой дрожью в голосе.
— Будут, будут вам анекдоты… — граф протянул было руку, чтобы просто сжать ее трясущиеся пальцы, по-простому, по-деревенски утешить, но первым отдернул руку, будто обжегся. — Странно как… Ваши обереги на меня не действовали… И полынью вашей я полной грудью дышать могу… А это что за колдовство?
— Ничего в колдовстве не смыслю, — буркнула княжна. — Обычная я девушка, ничего во мне такого нет… Даже крови благородной только на половину. Мать моя из княжеского рода, а отец так, разночинец… Три раза предложение делал, три раза от ворот поворот получал, а вот сбежала с ним мать, последняя наследница в Басмановском роду. Венчались они тайно в деревне. Вернулись — обоих на порог не пустили, прокляли дочь и мать, и отец. Как у русичей было заведено: обычай был ещё до византийского права — просто забирать понравившуюся невесту. Для всех я незаконнорожденная, только для князя в браке родилась. А у людей как? Хоть сто раз венчайся, а без родительского благословения даже церковный брак не действителен. Лишили сана того старенького батюшку, который смилостивился над моими родителями и обвенчал их супротив закона церковного. Но разве написанные людьми законы выше божественных?
Она замолчала, и граф понял, что ждет от него ответа. Ждет с нетерпением, важен он ей. Важнее всех прежних речей гостя.
— Ничего не знаю про божественные законы. А людские презираю, — проговорил он тихо. — Сам против них пошел, когда отказался капеллан обвенчать меня с крестьянкой. Брак по любви людям претит. Нас в православной церквушке венчали, не посмотрев, что я католик… Вот и прогневили Бога. Ему тоже, видать, людская любовь не по нраву, всех по форме креста ценит… Забрал у меня и жену, и сына. И, наверное, испугался, что я на том свете мстить ему стану — вот и не прибрал меня. Я не просто так про князя спрашивал. Я знать хотел, что со мной сталось — как я таким сделался. Неужто от любви?
