Нынче луны не видать: светла ночь, да тонкий силуэт все же выскользнул в бойницу ближайшей башне и поплыл над травой прямо к ключу. Мария не отвела сощуренных глаз — хороша Княгинюшка Умила, первой красавицей среди води слыла. Платок сбит на сторону, и выбившиеся из-под него светлые волосы ветер назад откидывает, как и бусы, что давно не на груди, а на спине болтаются, но остальной наряд в полном порядке: рубаха с длинными рукавами в пол, подпоясанная передником — держится она сейчас тонкими пальцами за кисти, что по правому боку спускаются к коленям. Нет, если приглядеться — белая одежа не в красной вышивке, а в красной крови: рассыпаны капли крови, точно звезды на темном небе. Горят так ярко, что слепнет Мария.

       — Поглумиться явилась, Княгинюшка? — прохрипела она, зажмурившись, и накинула пуховый платок на две свои на скорую руку сплетенные черные смоляные косы.

       — Пожалеть, — завис подле нее призрак Умилы. — Кто тебя, горемычную, кроме меня, приголубит?

       — Нет нужды в том, — отмахнулась Мария от обвивших ее невесомых рук. — В полном здравии теперь я…

       И Мария спешно с травы на ноги поднялась. Не было в них еще привычной крепости, но не шатало больше княгиню и кошки в груди приумолкли.

       — Худо тебе…

       — Кому сейчас на Руси не худо? Ступай, откуда явилась, Княгинюшка… Ступай… И я пойду… Рассвет близится, а я голодна… Удержишь меня тут, я детками твоими полакомлюсь…

       И оскалилась княгиня на призрака, но Умила лишь добро улыбнулась в ответ.

       — Нет в тебе зла, Мария Андреевна, нет зла… Несчастная ты просто… Недолюбленная… И Мирославушке не даешь любить себя…

       Отвернулась от нее Мария, чтобы кулаки крепче сжать.

       — Не люблю мужа твоего… И никогда не любила. И не полюблю… Не рви мне душу… Пить брошу, и ноги моей у Абрамова ключа больше не будет…

       — Так я только порадуюсь твоему воздержанию от пития! И детишки мои в школе возрадуются, что не будет их кровь пролита зря… Тяжко им и без тебя в учении тут… Всякую ночь прихожу то одну приласкать, то другого приголубить… Точно собственных детей люблю, которых мы не успели нарожать с Мирославушкой…

       Мария зло сощурилась и прошипела:

       — Ступай в башню или в школу иди… Крестьянские дети с рассветом просыпаются… Слезы высохнуть не успеют, как снова плакать под розгами, — говорила медленно Мария.

       Протянула к ней руку Умила, и Мария попятилась.

       — Отчего Мирославу не покажешься, Княгинюшка? Рад видеть тебя будет муж твой. Дуняшка-то его, как сестра твоя родная, будет… Такая же светленькая.

       Отвела взгляд Умила на башню и почудился Марии глубокий вздох призрака.

       — Отгоревал он свое. Пусть верит, что боги приняли жертву… Сама же видишь, стоит крепость и по сей день, кровью моей окропленная…

       Снова протянула она руку и на этот раз Мария взяла протянутый призраком узелок.

       — Заваривай ему от немощи копорского чаю. Сама собирала на заре, сама сушила, сама в узелок клала… И ты пей, Мария Андреевна, его вечерами. Авось и полюбишь… его.

       — Ступай с миром, Княгинюшка, — проговорила Мария, сутулясь.

       Прижимая к груди узелок, побрела она прочь от крепости, ни разу не обернувшись. Лишь у экипажа обернулась и успела заметить, как исчез силуэт призрака в бойнице. Поклонилась Мария крепости и вскочила в экипаж.

       Дальней скорой дорогой не могла не думать она про Умилу. Отдали води за князя лучшую девушку свою, чтобы воеводил он над ними. Только-только вернулся тогда молодой викинг из-за моря, куда забрал его отец отроком конунгу в услужение. Вернулся Мирослав в родные края и приказал закладывать крепость, да не желали того боги, как говорили волхвы всякий раз, как мост через ров рушился. На совете порешили, что забыли боги, когда последний раз кровавое подношение им делали — надо, как отцы, поступить — сговорились, кто первым ступит в крепость на заре, тот и отдаст свою жизнь богам. Не пошел в ту ночь Мирослав домой — неспокойно на его сердце было — страшился еще сильнее богов кровавой жертвой разгневать, но старцы не слушали его увещеваний и остались непреклонны, да и вся дружина за них стояла. Однако ж ужаснулись все, когда увидели на рассвете, как идет к крепости молодая жена князя, красавица Умила, а в руках у нее узелок для мужа с хлебом, собственноручно княгиней испеченным. Встали все молча за спиной у Мирослава — никто по имени не звал больше Умилу и княгиней не величали — только Княгинюшкой, так ласкова молодая была к каждому, кто в ласке и добром слове нуждался…

       И вот уже который век ходит заколотая волхвами Умила по домам, где слышится детский плач или стариковское оханье: врачует она тихим голосом любой недуг. Только княгине Марии не в силах помочь — тоска точит бедную, тоска по пустой душе, в которой так и не вспыхнула любовь к спасителю своему, и сил не осталось расточать телесную любовь на других.

       Резво бежали зебры по пустым улицам столицы Российской империи, с которых по мановению волшебной палочки вдруг исчезли все пятнадцать тысяч извозчиков. Нет, их не потеснили служащие Российского Общества Таксомотор — автомобилей Руссо-Балта тоже было не видать: просто шел такой час, что все недоброе уже заснуло, а доброе не сподобилось пока проснуться, и все же извозчичий трактир «Рязань» не пустовал. Зебры встали у его ворот с Николаевской улицы, и княгиня, чуть приподнявшись на сиденье, выкрикнула:

       — Дядя Митряй, местечко есть?

       А дядя Митряй, приземистый рязанец, сразу потерял то место, которое обычно сердце в груди его занимало — перестало биться оно от страха при виде черноволосой барыни в белом платке.

       — Налево пошли! — крикнул не сам, а будто кто за него, Митряя, зебрам; не узнавал рязанец своего голоса. Когда зебрами правил Кузьма Кузьмич, не так боязно было, ибо не заходила их владелица в сам трактир, а сейчас полосатые лошадки вкатили экипаж туда, куда бы не встал ни один другой извозчик, ибо место то было худо и никем не занималось из страха перед владелицей зебр.

       — Пошел! Пошел вон! — это дядя Митряй кричал молодому рязанцу, который только неделю, как прибыл в столицу и не имел еще несчастия видеть такое диво дивное и чудо чудное, как полосатые лошади и бледную их владелицу.

       — Кинь за меня в колоду овсеца! — прищурила глаза княгиня на молодого парня, которого прозорливый дядя Митряй не успел спровадить на кухню, и бросила дворнику гривенник. — А за караул еще получишь…

       «Ох, ох, ох… — вздыхал он почти вслух, — не видать тебе, сынок, даже полфунтика дешевой колбаски… Не видать…»

       Княгиня, поймав взгляд рязанского дворника, усмехнулась и поманила за собой молодого парня, который, поглощенный созерцанием странных лошадей, не замечал никакой странности за их хозяйкой. Если только ту, что барыня сама изволили ими править.