Первым делом в ранец полетела литровая бутыль с минеральной водой, затем — мясные консервы и хлеб, после чего — коньяк и узенькая пачка каких-то дамских сигарет с шоколадкой, Потом в ранец попал складной ножик, еще один фонарик и запаянный в целлофановый пакет хлеб. «Вальтер» он положил сверху, причем с загнанным в патронник патроном и снятым с предохранителя. Когда ранец был упакован, Лорман вылез из кабины и водрузил его на плечи. Пришло время выбирать оружие. После минуты размышления, он все же решил остановиться на короткоствольном автомате со складным прикладом и нескольких гранатах. Если бы у него было побольше рук, то он бы еще и гранатомет прихватил на всякий случай, но… «Солдат» хотел еще одеть и военную каску, прихваченную им в оружейном магазине, где он отоварился всей этой амуницией, но в самый последний момент передумал и зашвырнул её в кабину. Не хватало, еще, подумал он, что бы эта мымра подняла меня на смех в своем подвале…

Зазвучала музыка, причем не электронно-громовая, а самая настоящая духовая, для души, значит… Какой ни будь «Поганый пляс кощеева царства» Стравинского из балета «Жар-птица». Лика в этом не разбиралась, ей хоть «Поганый пляс…» был, хоть не поганый, без разницы, хотя ребята и старались, дудели громко. Особенно хорошо получалось у седого, слизистого старичка скромного расточка, но с мясистым, в красную прожилку, носом и в поношенном, с обтрепанными на рукавах краями, фраке, с таким самозабвением сотрясающего двумя большими тарелками воздух вокруг, что других чудиков оркестра было уже и не слышно.

В общем, публика здесь была еще та. Не считая этого дурика из оркестра, рванья хватало… Вот мимо проплыла расфуфыренная под маркизу кукла, с таким апломбом и с таким, отдающим сыростью, запахом духов, что Лике показалось, что она, вообще, только вчерась вылезла из склепа… А вот мимо, даже не взглянув в её сторону, прошмыгнул еще совсем молоденький, замаскированный под студента начала прошлого века, юноша…

— Революционер, что ли? — спросила она у стоявшей рядом подруги.

— Кто? — не поняла та.

— Да этот… — Лика кивнула в его сторону, — с пушкой в кармане, который.

— Этот? — Машка мельком взглянула на студента. — Нет, этот просто… Он этого пристрелил в Киеве, как его, Столыпина, что ли, а вон, кстати, и он сам чешет…

— Кто?

— Да Столыпин же!

А этот что сделал, — Лика указала на другого, в форменном кителе с эполетами, разговаривающего с убийцей, премьер её не заинтересовал.

— А это Лермонтов, не узнала, что ли? — Машка рассмеялась, — Ну даешь… Ты смотри, смотри… здесь где-то и Пушкин с Есениным могут бродить, и Маяковский с… Вон смотри Александр пошел, не помню его фамилию, его с седьмого раза народовольцы взорвали, когда он в карете, ехал…

— Царь, что ли? — Лика удивленно вылупилась на императора.

— Ну-у, — кивнула та, — второй или третий, не помню…

— А хочешь я тебя с самим Николаем Вторым познакомлю, — загорелась Машка, здесь она с «фамилией» уже не путалась, — и с его немкой, такая парочка, закачаешься. Она все чего-то плачет и плачет, а он, — подруга шмыгнула носом, — успокаивает её и все, чего-то думает, думает… Жалко дядьку, мужик то хороший… ну и что, что он Россию про… не будем говорить в слух, зато семью свою как любил и до сих пор любит, а Алекс свою…Он здесь, кстати, так сдружился со Столыпиным, теперь вот на пару голову ломают, как отечество то спасать! Хочешь, познакомлю…

— Нет.

— А то давай, — Машка вдруг как-то странно улыбнулась, — с кем ни будь познакомлю, с Цоем, например или Листьевым…Здесь их много!

— Листьевых?

— Каких Листьевых? — Машка озорно сверкнула глазами и приблизилась своими губами к самому её уху и зашептала. — Это же бал самоубийц, убиенных и трагически погибших…

— Да пошла ты со своими самоубийцами, — Лика отдернула руку. — Будешь мне сказки тут рассказывать, вон мои отец с матерью идут, — обрадовалась она. — Уж они-то на такой бал в жизни бы не приперлись, — усмехнулась она и поспешила к ним на встречу.

— В жизни да, — подруга деланно вздохнула и посмотрела ей в след, — а здесь их об этом и не спрашивали…

— Мам, пап, — Лика подлетела к родителям и чмокнула мать в губы, а отца в щеку, — чего уставились, не узнаете, что ли?

Родители только переглянулись между собой на это её замечание, но ничего не ответили.

— Что так и будем дуться? — растерялась она. — Подумаешь, чуть-чуть припоздала, сами как будто молодыми не были. Я вам звонила, звонила, — стала она оправдываться, — а вы не отвечали…Ма-а…па-а, что вы как воды в рот набрали? — девчонка попробовала прижаться к отцовской руке. — Я же уже взрослая, мне девятнадцать лет уже… Как вы не понимаете? Мы просто заехали к подруге на дачу, и там машина сломалась, — дочь состроила им глазки и игриво хлопнула пару раз пушистенькими ресничками. — А телефон оттуда не брал, это же где было, в Конаково на болоте, на даче, то есть, Саньки Медведева. Ты, мам, его знаешь, здоровый такой, под два метра и лысый, помнишь? — продолжала она сочинять на ходу. — У него мотоцикл еще был крутой такой за семь штук, что потом украли, он еще катал тебя, а потом он его нашел и снова купил… Не помнишь?

Естественно они не помнили. Она и сама, если честно, не помнила, потому, что в глаза ни разу не видела, ни этого Саньку, ни его мотоцикла с дачей на болоте, но не могла же она им признаться, что всю ночь провела, черт знает где, где-то в метро, да еще и неизвестно с кем. С каким-то поволжским немцем, с каким-то типом, напоившим её, бросившим и даже не оставившим своего телефона. она решила правильно, что уж лучше врать про какого-то чужого Медведева, чем такой правдой убивать своих родителей. Вот она и врала, вот она и выкручивалась, но… Самое удивительное было то, что чем больше она врала, чем больше она, закручиваясь, выкручивалась, тем больше понимала, что они ей не капельки не верят. Они, её эти родители, не задали ей даже ради приличия хотя бы одного вопроса, малюсенького такого вопросика… И даже не то, что не задали, а и, вообще, не проронили еще не слова. В общем, вели они себя, более, чем странно, если не сказать больше, родители, назевается…

— Не верите? — Лика с надеждой посмотрела им в глаза. — Ну…пожалуйста, простите меня, дуру такую, — Лика почувствовала, что её глаза стали заполняться слезами. — Хотите, я перед вами встану на колени? Ну что мне сделать для того, чтобы вы простили меня?

Сказала она и в самом деле стала опускаться перед ними на колени, прямо на подол своего бархатного платья. И плевать ей было на весь этот маскарад и на то, что про неё все эти ряженные под Пушкиных и Лермонтовых клоуны со своими дамами и с их отсыревшими духами, могут здесь подумать. Лика вдруг поняла, вдруг почувствовала сердцем, душою, каким-то своим внутренним я, что она их теряет, теряет своих, самых дорогих для неё на свете людей и ничего с этим не может поделать.

— Не надо, — отец удержал её за руку и не дал опуститься. — Не надо этого делать.

— Почему? — Лика стала выпрямлять, готовые уже коснуться пола колени. — Вы меня прощаете?

— Ты ни в чем перед нами не виновата, девочка моя, — голос отца был глухим и, каким то, как её показалось, безжизненным и холодным, как, впрочем, и его рука, за которую она ухватилась. — Это ты нас прости…

— За что? — удивилась она и растерянно улыбнулась, смахивая слезу с левого глаза и, одновременно, размазывая по нему тушь с ресниц. — Вы то здесь причем?

— Уходи отсюда, — вместо ответа сказал он. — Тебе нельзя здесь оставаться…

— Почему? — удивилась Лика и оглянулась по сторонам, пытаясь в толпе отыскать Машку, упорхнувшую куда-то со своим новым кавалером. — Мне здесь очень даже нравиться, да и вы здесь. Я если честно, так соскучилась, а потом, мам, этот твой ответ с работы, что у тебя нет детей… Вы же простили меня, да?

— Да, да, да, — отец вдруг разнервничался. — Уходи, говорю, тебе скорее отсюда, пока еще двери не закрыли…