Сказав это, он чмокнул её в губки и радостно закружился с воображаемой партнершей в танце вальса по великолепному, впитавшему в себя все краски мира, залу. Лика лишь с завистью посмотрела ему в след. У неё сегодня такой прыти не было… Дождавшись, когда её суженный скрылся из виду, она тяжело двинулась к выходу в надежде, что может хоть там ей немного станет легче. Но и там ей легче не стало. Оказавшись на веранде, она тяжело опустилась в пластиковое, белое кресло, стоявшее тут же и принялась стаскивать с себя белые свадебные перчатки, фата тоже полетела на деревянный пол, туда же куда и перчатки.
— Что ж, — вздохнула она, — с сегодняшнего дня начинаю новую жизнь, как ни как я теперь замужняя дама, хозяйка всего этого…
Она даже не заметила, как снова заснула. И снился ей город, его улицы и люди, отец, мать и многое другое, все то, чего здесь она уже, и она это знала точно, и даже во сне, никогда больше уже не увидит. Машины шуршали шинами по асфальту, человечки спешили по своим делам, солнце стояло высоко-высоко и небо было голубое-голубое, совсем как у неё глаза на картине… Проснулась она только к вечеру, были уже сумерки, да и то только от того, что замерзла. Она оперлась рукой на ручку кресла и только тут обратила внимание на свою сморщенную руку. С испугом она перевела взгляд на другую, та была такая же, вся сморщенная и дряблая, покрытая какими-то пигментными коричневатыми пятнами. А ногти… От её недавнего маникюра ни осталось и следа, какая-то пародия на ногти, а не ногти. Лика отказалась от попытки подняться с кресло и, задрав подол своего свадебного платья, принялась с ужасом за изучение своих некогда красивых ног. Лучше бы она этого не делала. Там торчали высохшие ходули вместо того, что там было еще этой ночью, обтянутые сухой, такой же сморщенной, как и на руках, кожей… «Что это? — не понимала она, уставившись на свои сморщенные ляшечки. — Что он со мной сделал?» Она потянулась к стоящему на небольшом столике неизвестно зачем поставленному туда зеркалу. Сил у неё хватило ровно на столько, что бы до него дотянуться и слабеющей на глазах рукой поднести к лицу…
А ты что ожидала там увидеть, — Лика даже вздрогнула от неожиданности, услышав над самым ухом его голос, — цветущую девятнадцатилетнюю свистуху? Какой год то на дворе, старушка? Чай две тысячи восемьдесят седьмой будет, — он присел рядом с её креслом на корточки и тоже заглянул в зеркало, что она держала своими трясущимися руками. — Тебе уже, матушка, вторая сотня лет минула, — улыбнулся он ей в зеркало, — а ты, старая карга, все себя девочкой воображаешь. А ведь жизнь то твоя уже прошла, можно сказать, этой ночью и закончилась… Я же говорил, что больно не будет, а ты дуреха бо…
Но договорить он не успел, получив по лицу тем самым зеркалом, в которое только что смотрелся. Может она и стала каргой сморщенной, да только вот мозги остались у неё теми же, что и были, а уж они-то с этим своим новым саркофагом мирится, ну…совсем никак не хотели! Откуда только силы взялись в её высушенных ручках, откуда резкость такая, но только удар вышел таким, что оно даже треснуло от натуги, разбитое об нос этого смазливого волшебника, попортив ему моську образовавшимися осколками. Поворот же еще этого треснутого, вдавленного в его смазливую морду зеркала по часовой стрелке, довершил начатую картину.
— Я хоть и не художница, — прошипела она своим старческим ртом — но рисовать тоже умею!
От дикой боли художник взвыл и закрыл лицо руками. Сквозь пальцы брызнула алая кровь, залив в секунду его руки и белую манишку. Она с удовольствием заметила, что этот её второй мазок оказался еще более удачным, чем первый. Осколки стекла при повороте зеркала вокруг его греческого носа впились тому прямо в глаза и теперь торчали между кровоточащими пальцами… Бедняга вскочил на ноги и с ревом ринулся к дверям.
Лика проводила его взглядом и осталась одна, один на один с собой и со своими мыслями. Она хотела поднять с пола осколок зеркала и даже уже за ним нагнулась, но в самый последний момент передумала. Незачем этого было делать, травить себя дальше, незачем, да и некогда… Ей вдруг захотелось встать и добраться до пруда. Захотелось пройтись по траве и опустить свои старые руки в воду, почувствовать её прохладу и плеснуть несколько капель свежести на лицо, вернее на то, что от него осталось. Потом повернуться мокрым лицом к солнцу и в последний раз ощутить на себе всю его теплую нежность, потом скинуть с себя этот белый балахон и потихоньку ступить в воду. Сначала одной ногой, затем другой, почувствовать ногами его песчаное дно и медленно-медленно, так чтобы не пропустить ни одного момента этого события, начать погружаться в воду… Старуха прикрыла глаза в предвкушении и стала потихоньку подниматься с кресла. «Знать, так на роду у меня написано, — усмехнулась она про себя, — и не куда мне от этого не деться… Ни в той жизни, ни в этой, ни в следующей…» Силы её таяли прямо на глазах, и ей потребовалось немало времени, чтобы справиться с этим. Но она справилась, и это уже было хорошо. Теперь надо было только успеть добраться до пруда, пока этот её искалеченный, в очередной раз лишенный зрения мазила не вернулся обратно.
— Она была уже на пол дороги к цели, когда тот снова появился на улице.
— Куда собралась, — прохрипел он ей через всю лужайку, — никак купаться?
Старуха не реагировала. Его она больше не боялась. А что он мог ей еще сделать, кроме того, что уже сделал? Молодость он её забрал, жизнь, по сути, тоже, что еще у неё осталось такого, чего бы она боялась лишиться, хромая старость и воспоминания? Но ни того, ни другого ей и самой было не надо, что еще? Он мог лишить её зрения, но она за это только спасибо бы ему сказала. Единственное, о чем она сейчас очень жалела, так это, что сама убить его не может, отомстить за себя и за мать, а остальное… Остальное просто перестало для неё существовать, так стоило ли расстраиваться?
Старуха была уже почти около самой воды, чувствовала её вечернюю прохладу и жадно ловила её запах, запах травы, воды и водорослей, когда он догнал её и с силой рванул на себя. Бедная полетела прямо на спину, но этот изверг даже и не думал её поддерживать, и она со всего маху грохнулась на землю. Испуга не была, просто было немного больно и обидно, что и здесь у неё снова ничего не получилось. Этот новоявленный Фауст даже утопиться и то, самостоятельно ей не позволил.
— Слишком торопишься, — оскалился он, поплавать всегда успеешь, а сначала я у тебя хочу позаимствовать у тебя твои прелестные глазки. Мои то ты расковыряла, придется твоими воспользоваться! Не бойся, я их очень осторожно вырезать буду, ни один сосудик не лопнет. Немного придется повозиться с нервными окончаниями, но здесь тоже не волнуйся, снимем верх черепа и подберемся к ним изнутри, а потом крышку вернем на место, и вместо глаз вставим синие стекляшки. И будешь ты у меня снова как новенькая, даже еще лучше, — засмеялся он, поправляя на глазах пропитанную кровью повязку. Руки и манишка на груди говорившего тоже были все в крови, как, кстати, и лицо, но его это совсем не трогало. Все это было декорацией и никакого отношения к действию не имело, так даже было интереснее. Все это он говорил стоя над ней, а она все это слушала, лежа у его ног. — А затем я тебе вырежу язык, — он присел на корточки и заглянул ей в глаза, — и буду отрубать тебе каждый час по пальцу, чтобы насладится твоей агонией. А когда и это мне надоест, то тогда, может быть я и разрешу тебе умереть, вот тогда-то я только и буду отомщен за все мои перенесенные страдания.
Говоря это, он достал медицинский скальпель и осторожно провел его острым кончиком под её глазом. Стало немного больно, и тут же она почувствовала, как тепленькая кровь, её собственная кровь стала потихоньку стекать по щеке и капать на плечо, заливая белое платье. «Господи, — запричитала про себя несчастная, — ну сделай так, чтобы я не мучилась. Господи, если ты есть, дай мне умереть, освободи из рук этого маньяка. Господи, я ведь никому, ничего не сделала плохого в этой жизни, за что же мне все это, Господи?»
