— Последняя моя, я её написал совсем недавно, кажется лет девяносто назад, а может чуть больше…

— А что здесь нарисовано, — тянула она.

— Изображено…

— Да, изображено, — кивнула Лика.

— Не знаю, — честно признался он. — Это картинка из будущего…

— Озимандия, — прочитала она название. — Странное название…

— Может быть, — пожал он плечами. — Это было выбито на колонне, а голова валялась рядом. Что увидел, то и нарисовал, бред какой-то… Само слово, скорее всего, ничего не значит, но я его ввел в программу компьютера, и оно некоторое время будоражило сознание некоторых твоих знакомых, той же Риты, например.

— Каким образом?

— Видения всякие… Например, ей привиделась исчезающая в дымке яхта с этим названием, когда она было уже совсем решила расстаться с жизнью, а другому я показал кино в кинотеатре. Все зрители там смотрели один фильмец, а он у меня смотрел другой вместе со своей подругой… Потом он ей еще там горло перерезал, но это уже у него самого крыша поехала, я ему приказывал только с твоей матушкой расправиться и отправить её на бал, чтобы тебе на нем скучно не было…

— Какой ты добрый… А что стало с Лорманом?

— С кем?

— С моим парнем.

— А-а, с этим героем, — вспомнил он. — Да ничего, не расстраивайся. Он вчера себя взорвал гранатой. Вернее, это я взорвал его, его же там была только граната! Наивный, он решил, что перехитрил меня… Но здесь все решаю я, и только я здесь распоряжаюсь, когда жить, а когда кому умирать… По той простой причине, что я мужчина, — говоривший скривился. — Помните это кино? По той простой причине, — он все же решил уточнить свою мысль, — что весь этот мир принадлежит мне со всеми его потрохами и гадостями, от мерзкого, раздавленного таракана до этого самонадеянного ублюдка с гранатой!

— А что ты со мной сделаешь? — перебила она свихнувшегося на своей неповторимости художника. В одно мгновение Лика вдруг обреченно поняла, что из этого капкана она уже не вырвется. Часом ли раньше, часом ли позже? А если и вырвешься, подумала она, то все равно попадешь, черт знает куда, только не к себе домой и стоит ли тогда рыпаться?

— Не бойся, больно не будет, — успокоил он её.

— Ты мне отрежешь голову и съешь?

— Нет, это очень просто, быстро и банально. Ты будешь умирать медленно и так, как только я захочу. А теперь раздевайся…

— Зачем, а без этого нельзя? — Лика побледнела.

— Нет, — сказал он и стал сам скидывать с себя свое монашеское одеяние.

Вытаращенными глазами она наблюдала за тем, как его скрюченные пальцы стали медленно развязывать на своем поясе толстую веревку, подпоясывающую рясу. Вот ненужная веревка полетела на пол, следом на пол упала ряса. И вот уже это чудовище, это некогда романтичное создание, по уши влюбленное когда то в юную графиню, в жизнь и в свои краски, а теперь всё и вся только ненавидящее, и за свои неполные пол тысячи лет так и понявшее, что такое жизнь и зачем она дана человеку, это проклятое богом создание, вбившее себе в голову, что та юная особа, что испуганно сейчас прижалась спиной к стене и таращилась на него своими испуганными глазами, что она то и была той самой причиной, из-за которой то и пошла кувырком вся эта его проклятая жизнь, это чудовище предстало перед ней сейчас в своем первозданном виде.

Застывшими от ужаса глазами она впилась в его высохшее, изуродованное тело, напоминающее от многочисленных на нем шрамов скорее грубую шкуру ящура, чем кожу человека, шкуру старого ящера…

— Раздевайся, — повторил он, — не заставляй меня применять силу.

Дрожащими от страха и напряжения руками Лика стала стаскивать с себя через голову футболку, зачем-то одетую её поверх корсета. Голова слегка застряла в её узком горлышке, но все-таки пролезла. Когда с этим было покончено, несчастная принялась за джинсы: ремень, пуговица, молния. Показались белые трусики и обнаженные ляжки ног. Пояс брюк остановился на коленках, пришлось снимать кроссовки, чтобы закончить начатое. Еще пол минуты и джинсы валялись на полу рядом с майкой, а ступни ног девчонки прилипли к холодному кафелю пола. Лика выпрямилась и вопросительно посмотрела на своего мучителя. Теперь она уже была только в трусиках и полупрозрачном корсете телесного цвета. От его страшных глазниц её почти обнаженное тело спасало теперь только это, — узорчатые трусики, да… Лика взглянула на свои груди, коричневые, большие соски бесстыже выпирали из-под прозрачной сбруи наружу. Она тут же прикрыла их руками, но это было уже лишнее.

— Дальше…

— Что?

Но повтора команды не последовало. Пустые глазницы безразлично созерцали бесстыдную наготу пленницы, её стройные ножки, чуть выпуклый живот, упругие, рисованные груди… Лика завела руки за спину, нащупала узел шнуровки и потянула за конец, узел развязался. Потребовалось еще несколько минут, пока она справилась со всей шнуровкой корсета и смогла ослабить его так, что даже смогла из него выскользнуть, стянув его через ноги вниз и затем став на него голыми ступнями. Он же все это время спокойно наблюдал за её манипуляциями без каких-либо попыток вмешаться. Наблюдал, надо отметить, совершенно равнодушно, словно и не по его воле все это здесь происходило. Лика снова в надежде посмотрела на своего тюремщика, но тот лишь кивнул своей лысой головой, давая понять, чтобы та продолжала. И она продолжила, а что оставалось делать, упереться и ждать, пока это чудовище само с неё их стащит. Пальцы подлезли под резинку и медленно стали спускать этот последний остаток цивилизации вниз по бедрам.

И вот уже Лика стояла перед ним, голая и беззащитная, со страхом в сердце ожидающая продолжения всего этого кошмара. Но продолжения к её изумлению не следовало… Этот урод напротив кажется и, вообще, забыл, чего он от неё хотел и зачем, собственно, затеял все эти раздевания. Он просто стоял и смотрел на её обнаженное красивое, хоть и покрытое все от холода мурашками тело, взамен предоставив ей для обзора свое исковерканное и безобразное… Жизнь и смерть, тепло и холод, и все это в лунном свете просачивающейся в этот зал вселенной…

Время остановилось, во всяком случае для Лики, даже через корсет примерзшей ступнями к полу. Ей так было холодно и страшно одновременно, что она даже уже и не знала, от чего больше у неё стучали зубы, от этого убийственного холода или от нечеловеческого страха, проникшего в её душу и завладевшего всем её телом? Она хотела его не бояться, уговаривая себя, что все равно все люди смертны и это событие, смерть, то есть, когда ни будь, да случается почти с каждым, стоящий напротив уникум был не в счет, и, что нечего её, собственно, бояться… И не могла! Слезы сами бежали по лицу, а зубы выбивали чечетку. Как она его только ненавидела сейчас, этого уродца, кто бы только знал, заставившего только одним своим видом трястись её от страха. Ненавидела его, ненавидела себя, может быть еще больше за свою трусость и невезение, ненавидела Лормана, бросившего её умирать, ненавидела весь этот мир, провалившийся в преисподнюю к чертовой матери! Но больше всех она сейчас ненавидела своего отца, виновника всего этого, своими руками отправившего её сюда, вырвавшего её из того, такого понятного и так любимого ею мира любви и удовольствий и бросившего её в этот ад на истязание к этому маразматику, пялящемуся сейчас на неё в этом кошмарном зале своими невидимыми глазенками.

Небо за окном заволокло тучами, налетел ветер, и светящаяся до этого серебряным светом луна исчезла, спряталась во мраке ночи. Стало еще темнее, в секунду мир превратился в ночь, в темную, холодную ночь…

Художник, наконец, очнулся, вышел из своего оцепенения и приблизился к стоявшей девушке. Приблизился настолько близко, что Лика почувствовала противный, отдающий гнильем запах из его рта. «Так вот как смерть пахнет, — усмехнулась она, — оказывается, гнилыми зубами и отрыгнувшейся блевотиной…» Холодные пальцы коснулись её груди и прошлись по соску, остановились и стали его нежно поглаживать… Второй рукой он так же нежно провел по колье, сверкающему и переливающемуся даже в темноте. Лика инстинктивно отпрянула назад, но тут же уперлась спиной в стенку. Путь к отступлению был отрезан.