Людвиг хорошо знал и помнил своё родословное древо: как-никак, а его прапрадед Константин был нотарием великого князя литовского Жигимонта Старого. Дипломатические документы, которые выводил Константин своим красивым почерком, умиляли князя. Может быть, за эти способности молодого нотария либо за природную смекалку и красоту молодого человека старый князь по-своему любил Константина и ласково называл его Костюшко, откуда и пошла их родовая фамилия.

Когда же его молодой и красивый слуга встретил свою будущую жену, которая ответила ему взаимной симпатией, то в личной жизни Костюшко князь Жигимонт решил принять самое активное участие. По его инициативе и при личном посредничестве Константин посватался ни к кому-нибудь, а к дочери князя Гольшанского! Сложно сказать, чем руководствовался князь Гольшанский, отдавая свою дочь за безродного, но красивого нотария. Однако свадьба всё-таки состоялась, и через этот брак простой нотарий Константин Костюшко породнился с королевской династией Ягайловичей.

Больше подобных браков в роду Костюшко не было. Остальные представители этой фамилии занимали скромные должности в местах, где они проживали. Дед Людвига, Амбражей Костюшко, служил писарем в земском суде, а его внук дослужился только до мечника Брестского воеводства. Имея звание полковника (хотя в армии никогда не служил), Людвиг всю сознательную жизнь жил как помещик на своей усадьбе.

Помещиком он был с очень скромными, по сравнению с соседями, доходами. Да и какие доходы могли принести Людвигу его крепостные крестьяне в деревне Сехновичи, в которой насчитывалось всего 19 дворов. А тут ещё постоянные проблемы в стране: непрекращающиеся междоусобные войны среди шляхты, которые довели государство до нищенского состояния. Неразбериха на сеймах, где представители различных партий находились в постоянном конфликте, усугубляла политическое и экономическое состояние Речи Посполитой. В последнее время депутаты сейма никогда не приходили к единому мнению, а польский король попал в зависимость от «дружеской» помощи государств-соседей.

А все государственные проблемы оказывались проблемами всего народа Речи Посполитой: жить становилось всё труднее, налоги всё ощутимее. То тут, то там вспыхивали стихийные крестьянские бунты, которые заканчивались обычно поджогом поместий. Но большинство крестьян на открытое выступление против своего хозяина не решались, так как понимали, что их положение было бесправным и безнадёжным. Поэтому ропот недовольных ограничивался чаще ворчанием и жалобами в кругу своих семей или в корчме за кружкой хмельной браги, распиваемой с такими же горемыками.

Уже на въезде в деревню на повороте Людвиг увидел цыганскую повозку. Видно было, что в ней сломалась ось: пожилой цыган что-то пробовал сделать с колесом, но со злостью ругнувшись на своём языке, бросил колесо и закурил трубку. Возле повозки застыла цыганка неопределённого, как и многие цыганки, возраста, а рядом с ней стояли два цыганёнка лет 12—13. Увидев приближающуюся повозку Людвига, цыганята побежали к ней навстречу, а цыганка, кутаясь от холодного ветра в тёплый короткий кожушок, расшитый цветными нитями, направилась за ними. Однако походка её была неспешная, а лицо выражало спокойствие и, казалось, полное безразличие к окружающему миру.

Подъехав к цыгану, Людвиг придержал коня и спросил:

— Ну что, ромалэ, не выдержал твой тарантас дальней дороги?

Цыган ничего не ответил пану, но к Людвигу подошла цыганка, метя снег широкой цветастой юбкой, и смело и одновременно загадочно обратилась к нему, сверкая карими глазами:

— Ясновельможный пан, давай погадаю: расскажу, что было и что будет, а ты, красавец, дашь денежку для малых детишек.

— Нет у меня сегодня денег для тебя и твоей детворы. Что было — я знаю, а что будет только Богу известно, — ответил цыганке Людвиг.

Но упрямая дочь полей и дорог, подруга вольного ветра не отступала:

— Окажи милость, дай руку, — настойчиво просила она.

Цыганка протянула Людвигу свою руку, предлагая ему сделать то же самое.

— А впрочем, держи, гадай, — ответил Людвиг наглой бабе и, ухмыляясь, снял рукавицу с левой руки и протянул ей руку.

Цыганка взялась двумя руками за кисть, повернула её ладонью вверх, поводила своим указательным пальцем по бороздкам и тихо проговорила:

— Вижу, пан, что не просто тебе живётся, хоть и дом у тебя есть, и холопы, и семья. Но главное — гость у тебя в доме дожидается. — Цыганка подняла глаза на Людвига и добавила: — Гость этот — большим человеком будет... Великие люди будут гордиться, что знакомы с ним, и будут добиваться его дружбы. Уважение и почёт будет он иметь в этом мире.

Людвиг, продолжая ухмыляться, отдёрнул ладонь и надел рукавицу.

— Гостей дома не жду, да и сам я давно дома не был, а именитые и знаменитые ко мне давненько уже не приезжали. Да и что им делать в этом забытом Богом краю, — ответил он жёстко, как отрезал. — Ну, спасибо тебе, ромалэ, развлекла меня немного. А теперь отойди от коня, а то зашибу или покалечу.

Махнув в сторону окраины деревни, где была видна кузница, Людвиг добавил:

— Езжайте к кузнецу, скажите ему, что Людвиг Костюшко приказал починить вашу кибитку. А что будет, только Бог знает.

Последние слова Людвиг произнёс уже в движении. Он слегка ударил плёткой лошадь, и та с какой-то радостной прытью, чувствуя близость дома и полагаемого ей корма, рванула с места.

Цыганка ещё некоторое время смотрела на удаляющуюся повозку, а потом промолвила тихо, качая головой:

— Езжай, пан, встречай своего гостя... — и направилась назад к старой кибитке, подметая снег широкой и длинной юбкой, покрикивая на разгулявшихся цыганят на своём непонятном обычному человеку языке.

II

экля с волнением ждала возвращения мужа. Людвига она любила, но иногда у неё появлялся страх за детей, за себя, за всю семью, за хозяйство, которое постепенно приходило в упадок. Это был не просто какой-то человеческий страх перед чем-то ужасным, а скорее волнение перед неизвестным будущим, которое могло бы стать причиной изменения того образа жизни, к которому она привыкла с детства.

Тэкля родилась в семье православных зажиточных помещиков Ратомских. Семья была большая, а крепкое хозяйство вызывало уважение и зависть у соседей. Её же отец, за свою рассудительность и деловую смекалку, в округе, где они жили, заслуженно имел репутацию добропорядочного семьянина и рачительного хозяина. И всё-таки местное панство вскоре нашло повод поговорить о делах семьи Ратомских в кругу представителей женского пола. Эта вечная, как сама жизнь, тема долго обсуждалась на «девичниках» не только среди солидных мамок, имеющих многочисленное семейство, но и среди молодых паненок, которые были на выданье.

А повод для таких пересудов всем предоставил красивый польский шляхтич Людвиг Костюшко, который прислал сватов в дом Ратомских. «Купец» был уже в солидном для жениха возрасте, когда все решения принимаются самостоятельно: где и с кем жить, что и сколько сеять и кому предложить стать его спутницей в этой грешной жизни. Но когда сваты прибыли к месту назначения за «товаром», то родители Тэкли, молодой 18-летней красавицы, не хотели открывать ворота для таких гостей. Причина же такой неприязни к сватам была только одна — все члены семьи Костюшко были католиками, а все предки Ратомских до пятого колена были православными.

Такая религиозная неприязнь обычно не выражалась открыто между семьями различной веры, проживающих в одной местности. Однако в душе каждого католика или православного сидел маленький чертёнок, который мутил религиозную воду, Этот бес не давал душам людей спокойно принимать тот факт, что люди перед Богом все одинаковы и равны. Даже несмотря на их веру и на то, как они крестятся: справа налево или наоборот. А тут ещё ксёндзы с одной стороны, а православные священники с другой стороны не совсем лестно отзываются друг о друге на воскресных проповедях. Разжигая религиозную неприязнь к инакомыслящим, «святые отцы» лишний раз давали повод простым смертным косо смотреть на своего соседа, призывая помнить о вере, которую каждый из них преподносил как единственно правильную и истинную.