— И это всё? — недоумевала императрица.

— Сегодня мне удалось его допросить: он отрицал, что хотел ввести в Польше порядки, схожие с французскими, но признал, что если бы Франция и Турция предложили ему союз против России, то он бы на него согласился, — Самойлов зачитал главное, что больше всего интересовало Екатерину II. Она подозревала, что Костюшко вёл переговоры с Конвентом Франции и просил помощи в борьбе против России. Однако французская революционная армия переживала не лучшие времена, а внутри нового правительства шли свои сражения за власть. Франции было не до Польского восстания.

— А как сейчас он себя ведёт, какое у него состояние? — участливо спросила императрица Самойлова, искренне интересуясь этой неординарной личностью.

— Находится в превеликой задумчивости и в грусти, сидит с утра до вечера на одном месте, — доложил Самойлов то, что знал от коменданта крепости и лейб-медика Шилова.

И здесь Екатерина II проявила своё «милосердие» и приказала удивлённому Самойлову:

— Распорядись перевести Костюшко в Мраморный дворец князя Орлова. Дайте ему книги и обеспечьте обильное питание... Ну а Безбородко сделает так, чтобы об этом узнали все европейские послы.

Екатерина II поднялась со своего кресла и медленно подошла к окну. Постояв немного у окна, она повернулась к генерал-прокурору и добавила:

— А вскоре об этом узнает и вся Польша.

— Всё понял, государыня-матушка. Государственная мудрость твоя и милость всегда выше понимания простых смертных, — не упустил Самойлов возможность польстить самолюбию государыни.

Но эта открытая лесть ей не понравилась, и твёрдым голосом она приказала:

— Ладно, ступай и исполняй, как я велю.

Склонившись в низком поклоне, генерал-прокурор вышел из приёмной Екатерины II и быстрым для его возраста шагом поспешил выполнять приказание императрицы.

III

осле разгрома Польского восстания, которое охватило практически всю страну, многие его руководители погибли в сражениях, были захвачены в плен и сосланы в Сибирь либо сидели в тюрьмах Австрии и Пруссии. Те же, кто остался в живых и на свободе, иммигрировали в различные европейские государства, где нанимались на службу в армию либо просто вели жизнь простых обывателей, наблюдая за очередным историческим процессом. Как государство Речь Посполитая перестала существовать, а все её подданные стали подданными России, Пруссии и Австрии, которые в третий раз произвели её раздел.

По всей территории бывшей великой страны в сторону российской границы двигались арестантские колонны с пленёнными повстанцами. Тысячи и тысячи патриотов, навсегда потерявшие свою родину, через Киев и Смоленск направлялись в далёкую и холодную Сибирь, а их имения, дома и хозяйства подвергались разорению и грабежу со стороны русских солдат и офицеров.

Колонны пленных поляков, литвинов, литовцев, татар и евреев, конвоируемых русскими солдатами и казаками, растянулись от Бреста до Омска. На пути их следования работали специальные следственные комиссии, которые определяли степень вины каждого попавшего в плен, а протоколы допросов отправляли в Санкт-Петербург. На пересыльных пунктах продолжались издевательства над пленными, которые были теперь не только вне закона, но и без родины. Их плохо кормили, унижали, обращались, как со скотом, и продолжали отбирать даже то, что осталось у них после первых дней плена. Но некоторым пленным всё-таки удавалось спастись, даже находясь на пересыльных пунктах: их просто выкупали у следователей или у офицеров конвоя родственники. Сумма сделки зависела от статуса «товара» и толщины кошелька родственников.

Тысячи арестантов физически не выдерживали этот тяжёлый путь и умирали. По безымянным могилам, которые выросли вдоль долгих российских дорог, можно было проследить маршрут в неизвестность этих несчастных. Те же участники восстания, кто не попал в плен и иммигрировал, сумели избежать участи своих соратников» При этом они понимали, что навсегда потеряли родину, и жили только надеждой. Но надежда на возвращение к родному очагу была совсем слабой: такого поражения и духовного опустошения поляки ещё не знали. А «Полонез Огинского» с того времени навсегда стал для поляков гимном прощания с родиной.

На имущество не только простых шляхтичей, но и многих известных в Речи Посполитой магнатов был наложен секвестр, который снять удалось далеко не всем даже после смерти Екатерины Великой. А незадолго до своей смерти она ещё успела издать указ, который должен был навсегда вычеркнуть литвинов из истории как народ. «Отныне Великое княжество Литовское, Русское и Жимойтское именовать Белой Русью, а население — белорусами, чтобы навеки привязать к России...» — гласил этот документ. Таким образом, одним росчерком пера была вычеркнута из истории целая нация с её культурой и наследием. Однако на её месте появилась другая, которой со временем предстояло создавать всё заново и восстанавливать утерянное.

Ещё одним указом русская императрица закрыла почти все униатские епископства, а имущество самих епископов было передано в казну и роздано русским генералам и чиновникам. Униатские приходы были включены в состав православных, а самих униатов, запугивая физической расправой, силой принуждали перейти в другую, православную веру.

Апатия овладела всем обществом страны, потерпевшей сокрушительное поражение, а в домах патриотов долгое время сохранялось ощущение траура.

После окончания военных действий в Польше в качестве трофеев императрица Екатерина II приказала Суворову доставить трон польских королей к себе во дворец и устроила из него место, где она справляла нужду. Господь не одобрил, наверно, такого циничного отношения к священным реликвиям польского народа, и 5 ноября 1796 года российскую императрицу схватил удар именно тогда, когда она находилась на этом «тронном месте». После 36-часовой агонии Екатерина Великая умерла, а российский трон занял император Павел I, который уже давно ожидал этой минуты.

IV

а плацу перед Зимним дворцом в форме прусского офицера император Павел I производил проверку выправки Семёновского полка в соответствии с новой формой, которая была скроена на манер формы солдат прусской армии. Внимательным взглядом император осматривал каждого гренадера, пытаясь найти какое-нибудь несоответствие или небрежность. Но бравые гвардейцы были достойными солдатами российской армии, и Павел остался доволен. Кульминацией этого построения стал небольшой парад, который принял сам император, стоя перед проходящим перед ним полком под грохот барабанов.

Скромно отобедав кашей, говядиной и хлебным квасом, Павел I направился в свой рабочий кабинет. В приёмной императора уже находился генерал-прокурор Самойлов со списком ранее осуждённых государственных преступников, которым Павел I своим указом собирался дать свободу. Однако прочитав поданный Самойловым список, император вдруг нахмурил брови и вопросительно посмотрел на генерал-прокурора. От этого взгляда Самойлов почувствовал внутри холодок. Его бедное сердце приостановило своё биение, но каждый его редкий стук отдавался в голове чиновника с тяжестью удара кувалды по наковальне.

— Список не полный. Я не вижу в нём одной известной фамилии, — тихо промолвил император, и Самойлов вытянулся перед ним в ожидании грозы. — Как вы думаете, кого я имею в виду?

— Не могу знать, Ваше Величество! — выдавил из себя Самойлов.

— А в каком списке значится у вас Костюшко?

— Он же бунтарь и польский преступник государства Российского...

Самойлов не успел закончить фразу, когда Павел I вскочил со стула и с гневным лицом бросил на стол бумагу.

— Ты что? Бунтарь? Генерал армий двух государств? А ты знаешь, с каким уважением к нему относится король Пруссии? Сама покойная матушка-государыня, — царствие ей небесное, — его определила не в казематы Петропавловской крепости, а во дворец князя Орлова. Тебе это что-то говорит, дурья твоя башка!