Моросил мелкий осенний дождь. Суворов в окружении адъютантов и вестовых офицеров с хмурым лицом объезжал поле боя, на котором ещё несколько часов назад лилась человеческая кровь и люди лишали друг друга жизни. Двигаясь вдоль берега Вислы, он рассматривал результаты штурма Праги и про себя чертыхался. И было из-за чего: на берегу реки густо лежали убитые люди. Среди окровавленных трупов защитников Варшавы можно было различить не только польских солдат и горожан, входящих в отряды гражданского ополчения. Здесь же находились женщины и дети, которые при штурме оказались на пути русских солдат. А суворовские солдаты уже не разбирали, кого колоть штыками: красная кровавая пелена застилала их глаза, и, озверев от вида крови и отчаянного сопротивления защитников, русские «чудо-богатыри» штыковым тараном прокладывали себе путь вперёд.

Взгляд главнокомандующего остановился на мёртвом совсем молоденьком парнишке, рядом лежала мёртвая женщина, зажав в окровавленной руке корзину с такими же окровавленными кусками ткани. Суворов бросил взор на реку и опять поморщился: по течению плыли трупы. Ему неприятен был запах разлагающихся человеческих тел, хотя к нему он давно уже привык. Подобные картины поля боя после завершения сражения десятки раз сопровождали Суворова во время его военной карьеры. И довольно часто, особенно в последние годы, он созерцал такие «творения» именно как дело своих рук, как результат исполнения имён но его решений. Поставленный во главе десятков тысяч солдат, этот человек управлял сокрушающей машиной смерти, нацеленной на исполнение воли одной женщины.

Наконец, главнокомандующий русской армией резко дёрнул поводья, и лошадь поскакала в сторону города, унося на себе от этого ужаса знаменитого полководца.

Не один Суворов в тот день рассматривал поле сражения под Варшавой. Француз, служивший подполковником в Кинбурнском драгунском полку и участвовавший в штурме Праги, после окончания сражения, смертельно уставший, медленно брёл вдоль берега Вислы, ведя за собой такого же уставшего коня. Француз, как и Суворов, тоскливо осматривал окрестности польской столицы и отметил последствия сражения в своих воспоминаниях, которые никак не делали чести русскому солдату: «До самой Вислы на каждом шагу видны были всякого звания умерщвлённые. И на берегу оной навалены были груды тел убитых и умирающих воинов, жителей, жидов, монахов, женщин и ребят...»

На следующий день генерал Вавржецкий рано утром собрал военный совет. Лица присутствующих на самом коротком военном совещании с начала восстания были хмуры. Никто из них не сомкнул этой ночью глаз, вспоминая вчерашний бой и ту трагедию защитников Праги, которую они наблюдали с городских стен, отделявших их от врагов и своих.

— Ну, что скажете, Панове? — задал глупый вопрос Вавржецкий и обвёл взглядом всех офицеров.

Никто не проронил ни слова. Все понимали, что оборонять город дальше — значит, подвергнуть всех тех, кто укрылся за его стенами, участи защитников Праги. Но вслух мыслей никто не высказывал, своим молчанием предлагая главнокомандующему взять на себя ответственность за сдачу Варшавы.

Вавржецкий это понимал и где-то в глубине души сожалел о том, что согласился с предложением Костюшко возглавить оборону города. Теперь он войдёт в историю не как победитель, а как побеждённый, и эта мысль для Вавржецкого являлась главным сдерживающим фактором для принятия верного решения. А принимать его надо было прямо сейчас.

Вавржецкий глубоко вздохнул, ладонью провёл по лицу, как будто снимал с него тонкую паутину, и тихо сказал:

— Волей главнокомандующего армией и обороной Варшавы приказываю сдать город.

Ещё минуту стояла такая тишина, что каждый из присутствующих на совете слышал биение своего сердца. Горечь от поражения и несбывшихся надежд, предчувствие приближающегося нового бедствия для их родины и новых потерь, обида от позорного плена, который им всем предстояло пережить, — все эти чувства бушевали внутри каждого из офицеров после того, как они услышали эти роковые слова. Они не боялись смерти и не раз смотрели ей в лицо. Но эти же офицеры прекрасно понимали, какие могли наступить последствия, какая на них легла бы ответственность за жизни жителей Варшавы, если бы Вавржецкий вынес иное решение.

Суворов не принял парламентёров от командующего обороной города. Он отказался от встречи с ними, демонстрируя величие победителя и унижая побеждённого противника. Только делегация по чётных горожан Варшавы удостоилась его внимания, когда прибыла в ставку главнокомандующего русской армией с предложением о сдаче города и прошением о помиловании. В тот же день русская армия вошла в столицу Польши, которая встретила её закрытыми ставнями вместо окон и непривычной тишиной, которую нарушал топот шагов русской пехоты и редкое ржание лошадей кавалеристов.

И хотя русская армия входила в поверженный город как победительница, русские солдаты по инерции с опаской поглядывали из-под своих густых бровей на крыши домов — вдруг какой-нибудь сумасшедший поляк выстрелит в колонну из-за печной трубы.

XXVI

аршава пала, и постепенно Польское восстание стало затухать. Вавржецкий с остатками повстанческой армии направился на юг к Кракову. Он отступал, преследуемый русскими войсками, и, наконец, остановился у Радошиц вблизи Кельц. Генерал не долго терзался сомнениями, как ему поступить с армией, которая была морально подавлена и небоеспособна. Он снял с себя обязанности главнокомандующего и своим последним приказом распустил солдат и офицеров. С этого момента каждый был предоставлен своей воле. Сам же Вавржецкий вместе с Игнатием Потоцким и другими организаторами восстания вскоре попал в плен.

Где-то в регионах Речи Посполитой вооружённые отряды, называвшие себя армией Костюшко, ещё пытались оказывать сопротивление небольшим русским армейским подразделениям. Однако серьёзного значения такие выступления уже не имели. Это была лишь агония того патриотического настроения и вооружённого движения народа Речи Посполитой, которое так быстро распространилось по её территории в начале 1794 года.

Невысокого роста, щуплый русский генерал-аншеф Суворов стоял перед генералом польской армии Яном Домбровским, который, в отличие от Суворова, отличался высоким ростом и богатырским телосложением. Они некоторое время смотрели друг на друга: маленький победитель на большого побеждённого.

«Хорош, чертяка, хорош, — восхищался Суворов статью и выправкой Домбровского. — Такому и армию доверить можно. Но не наша птаха, не наша...»

Первым нарушил молчание Суворов:

— Присаживайтесь, генерал, — пригласил любезно он польского роённого к столу.

Домбровский не заставил себя долго уговаривать и грузно опустился на небольшой венский стул, который под его весом заскрипел от напряжения своими деревянными суставами. Через минуту денщик Суворова поставил перед ними самовар и какую-то выпечку.

В такой благожелательной обстановке Суворов начал разговор.

— Генерал! Я с уважением отношусь к вашим взглядам и к вашей доблести. Наша государыня также своей милостью готова забыть то, что вы воевали против русской армии.

Домбровский отставил свой стакан в сторону. Он понимал, что Суворов пригласил его не просто попить чаю и поговорить по душам.

— Вы пригласили меня к себе, граф, чтобы вы разить своё отношение ко мне? — спросил Домбровский генерал-аншефа, желая быстрее услышать, что от него хотят, и, возможно, узнать дальнейшую свою судьбу.

Суворов понимал, что перед ним сидит генерал вражеской армии, который не падок на любезности и лесть, а эти качества нравились Суворову.

— Я предлагаю вам службу в русской армии и готов ходатайствовать перед российской императрицей о присвоении вам соответствующего чина, — прямо заявил он.

Домбровскому достаточно было несколько секунд, чтобы принять решение, и Суворов услышал ответ, который и предполагал услышать от этого австрийца с польскими корнями.