С него открывается потрясающий вид: небоскрёбы и взлетевшие над землёй на ажурных опорах транспортные развязки, многоярусные сады и острые шпили, а главное — набережная и океан. По левую руку — купола ферм, омываемые волнами, а совсем далеко, у самого горизонта — острова. Вращаются лопасти установленных в океане и встроенных прямо в дома ветряков.

Не скажу, что тут плохо. Наоборот, захватывает дух. Но…

Глядя на город с самой высокой точки, вспоминается сон. Сахарные дома и вспышка, что их поглотила. Благодаря странным снам, теперь мне известно, что это Фиест кода-то бомбил Диэлли. Давно, больше пятнадцати лет назад. Как раз, когда я родился…

Но почему мне всё это сниться?

От чёрного фотоэлектрического покрытия поднимается жар, и на носу уже висит капелька пота.

Тайком вытираю её ладонью. Хочется пить…

— Слишком тут жарко. На набережной можно было поесть мороженого, искупаться.

— Мы ещё не пришли! Во-о-н там будет отлично! — она указывает подбородком на куб опорной станции, увешанный блоками вентиляции. — Тень и ветерок.

Легко перемахнув через сетчатый забор, по свернувшимся толстыми змеями вентиляционным рукавам мы взбираемся на крышу станции и усаживаемся на парапет.

Бело-голубой алмаз солнца, зеркальные грани растворённых в золотой дымке небоскрёбов. А дальше — набережная, океан, паруса.

Тут в самом деле неплохо, под сенью огромной спутниковой тарелки: не жарко, а ноги удобно стоят на шкафах с трансформаторами. Солнечная тишина — лишь электрический гул, да пение ветра, зацепившегося за иглы антенн.

— Ну что? Я, как всегда, оказалась права?

— Надоела ты, со своим самомнением! На набережной всё равно лучше. Или в парке… Мороженого можно купить! — я пробую надавить на больное место. — Смотри, там работает мой отец! — показываю на соседний небоскрёб, тоже собственность «Aeon». Он меньше нашего. Но, как мне известно, намного важнее. Асимметричное здание, сложенное из сотен «перетекающих» друг в друга кубов. По заверениям рекламы, символ того, как идеи тысяч учёных перетекают в реальность.

— А что там у них?

— Лаборатории. В нашем, только администрация.

— Здорово дружить с хакером, способным выключить системы слежения! Одной мне сюда не попасть!

Не выключить, а обмануть. Сотрудники, мечущиеся в поисках неисправности, нам ни к чему.

Лёгкий ветерок сушит пот и ласкает тело. Становится совсем хорошо.

Я кладу голову девушке на плечо.

— Как думаешь, отчего птичьи гнёзда считают частью природы, а человеческие города — нет?

На меня вдруг накатывает странное чувство, что всё это уже было. Ветер, девчонка и этот дурацкий вопрос.

Дежавю…

Под ногами деловито гудят трансформаторы. Крышки шкафов вибрируют, расслабляя утомлённые мышцы, а я размышляю о том, как в благополучном обществе мог появится Фиест. Ведь он не пришелец! Что его сделало тем, кем он стал? Где скрыта проблема: в генах, в детстве?

Да уж! Если теория Мэйби верна, человек с подобным атавистическим поведением однозначно должен исчезнуть при перелёте. Хотя, гипертранспортом он и не пользуется — наверное, понимает.

Я растворяюсь в дыхании города: на песок накатывает волна и уходит обратно, вечер сменяет утро, а осень — весну, прибывают новые толпы туристов, и такие же толпы улетают назад. В небесах, едва не цепляя башни ретрансляторов животами, словно гигантские скаты, плывут полицейские дирижабли. Неторопливо вращаются лопасти ветряков, и в сотни раз медленнее — этажи.

Смотрю и смотрю на зеркальные грани, а глаза сами собой закрываются…

Взмахнув перепончатыми чёрными крыльями, Дракон начинает снижаться, и сквозь туман — плотный кровавый туман, проступает разрушенная, изувеченная и униженная Диэлли.

И она.

Девчонка среди развалин, раздающая флаеры редким туристам.

Год назад ей было тринадцать.

Я приходил сюда каждый день. Просто смотрел. Я видел много, много девчонок, но такой ещё не встречал.

Идеальной.

Как странно вдруг обнаружить среди грязи и пошлости совершенство.

И остаться.

Люди тенями скользили мимо неё, кто-то кривился — они не видели чуда.

Через пару недель я решился узнать её имя и возраст. Впрочем, всё это не имело значения.

Потом, много месяцев просто смотрел, сидя на тёплых бетонных плитах, сваленных возле недоразделанных тушек танков.

На Катю.

На её непредсказуемые движения — будто ветер носит по улице рыжий осенний листок, на выгоревшую красную футболку, на джинсовые шортики, на кроссовки, на ровные загорелые ноги, на тонкие пальцы, на вздёрнутый конопатый носик, на пирсинг — крошечный камушек в носу, на родинку на подбородке, на сияние огромных зелёных глаз и алый улыбчивый рот.

А когда уставал — поворачивался к облакам, зацепившимся за остатки домов, ржавым остовам кораблей в океане и разбросанным всюду обломкам андроидов.

Но не выдерживал даже минуты и снова смотрел.

Случалось, её забирал отец, а мне оставались только обломки.

Тогда, закрывая глаза, я снова смотрел на неё.

Я видел, как ветер играл её волосами, а она без устали отбирала их у него. Как закусывала губу, а после — тихонько облизывалась. Как маленький розовый язычок прилипал к двум верхним зубам, когда она говорила. Как, если прохожий ей нравился, глаза рисовали полукруг — снизу вверх, вскидывание бровей, улыбка, и лишь затем, взгляду вдогонку, поворот головы. Как она выставляла плечо, пытаясь заслониться от очередного излишне назойливого мужчины…

Обычно в голове не было мыслей, но изредка приходила одна: «До чего повезло мне родиться мужчиной — иначе, некем было бы восхищаться!»

От Кати мне ничего не было нужно, лишь восхищал факт её бытия в этом мерзостном мире.

Может, не столь он и мерзостный, раз порождает подобных существ?

Может, вся эта жестокость оправдана, необходима — чтобы расчистить дорогу таким или более безупречным созданиям?

Впрочем, я и представить не мог что-то полнее и глубже порхающего передо мной совершенства…

Я никогда бы не подошёл, ведь готов был сидеть на затерявшейся во времени улице шесть миллиардов лет. Но девочка оказалась не столь терпеливой.

— Привет! — она обнажила неправильно выросший клык.

Я улыбнулся в ответ — предельно благожелательно, как только умел.

Она испугалась, однако желание пересилило страх. Я её понимал, мне тоже нечего было терять.

— Ты для чего тут сидишь?

— Есть предложения?

— Может быть…

— Дурацкий бордель? — я кивком указал на флаеры.

— Нет, интересней.

— Связанные с тобой?

— Может быть… — она наклонила голову и облизнулась.

— Уверена?

— Ну б**ть, я ж говорю: «может быть…» Ты тупой?

Взглянув на облака — попрощавшись, они больше не были мне интересны, я взял её тёплую грязную руку.

— Жизнь — это танец. Пойдём, покажешь мне свой.

Её лицо осветила улыбка, уже настоящая — она обожала танцы, и я говорил на её языке.

С другой стороны улицы наблюдал тот самый мужчина…

Разумеется, это был не отец, перед смертью он мне в этом признался. Разумеется, она не была ни в чем виновата — это я сбросил бомбу, убившую её мать. Разумеется, это всё не имело значения.

Просто, она стала первой. Подонок, вырезавший сестрёнке глаза, не в счёт.

Дальше, всё поглотил плотный кровавый туман.

Высоко задирая длинные ноги, чтобы в кроссовки не насыпались прошлогодние семена, Эйприл неслась сквозь колышущееся разнотравье.

Кир, сидя на пригорке, не сводил глаз с хрупкой фигурки, порхавшей, как бабочка, над цветущей землёй. Конечно, он слыхал про гормоны и мог написать их формулы. Но всё равно, процесс, в результате которого, самый неинтересный объект во Вселенной превращается в самый захватывающий, казался ему волшебством.

«Совершенство! — подумал он и содрогнулся от понимания. — Ведь Эйприл, будто Катя из сна — только старше!»