Свод из древесных крон во многих местах проломлен и обвалился. Ветры рассеяли желтый мусор березовых листьев. Зелень, еще гнездящаяся на ветвях лиственного леса, который мало-помалу погружается в спячку, обесцветилась и ни на что более не надеется. Последняя попытка применить косметику (ради кого?) выколдовывает две или три огненные краски. Землисто-бурое вздымается, как знамена, к небу. Насекомые оцепенели или умерли в почвенной гнили. Две белочки перебегают, пританцовывая, от дерева к дереву, чтобы спрятать последние собранные орехи и семена елей. Крики фазанов, тяжелое биение их крыл рассекают воздух. — — Я медленно шагал обратно, по направлению к дому; расширившимися легкими вбирал в себя прохладный, жгучий воздух, печаль и исполненный обетования блеск хиреющего бытия… Пока небо еще хватается за наше нутро, пока прикасается к сердцу своей стальной прохладой, этот привкус влажности, очищенных газов придает нам силы. — — Он придает нам силы, чтобы шагать по опавшей листве и путаться крика взлетающих птиц. Нужно думать о лесе как о системе, рассчитанной на вечность. Думать, что вот эти молодые дубы проживут и сто, и триста, и пятьсот лет. Переменчивых лет. С летними засухами, сжигающими листву; с суровыми зимами, жертвами которых падут многие живые ветки. И конечно, с хорошими временами года, способствующими растительному процветанию: когда корни будут уходить глубоко в землю, ломая даже камни; когда все части дерева будут разрастаться, будто в этом и заключается мудрость мира, — а лиственные крыши выгнутся темными блестящими куполами. — Для человека это было бы достойным делом: обеспечить деревьям возможность такого длительного роста. Им обеспечить возможность роста — — а Тутайну — покой.

Я остановился у края шахты, чтобы еще раз заглянуть в бездну, в эту серую глубокую дыру. — Неужели люди опять вытащат оттуда гроб, после того как он будет засыпан и замурован: лишь потому, что у них возникнет подозрение (какое, собственно)? — Я ничего себе не ответил. Но человек порочен. И, кроме того, безумен^{236}. Я нашел, что шахта глубокая, что она достаточно глубока для гроба. Ужасный спуск… вниз до самого дна — во всяком случае, если ты способен представить себе такое: представить это как шаг… как падение из жизни… в Больше-не-жизнь. (Мой дедушка похоронен на глубине в пять метров. О могиле родителей я ничего не знаю. А что касается прадедушки и прабабушки с отцовской стороны: их каменный прямоугольный склеп находится под полом позднеготической кирпичной церкви… и заполнен песком, белым морским песком. Относительно песка распорядился мой отец, после того как обсудил все с клириками, ремесленниками и лавочниками из городского синода: потому что тесное погребальное помещение иначе не могло бы противостоять разрушению на протяжении хотя бы тех ста двадцати лет, которые, согласно договору и надгробной надписи, гарантированы его родителям — за соответствующее вознаграждение — как срок покоя. — Дальше в прошлое не заглядывает даже предание. Никто не знает, где они похоронены — эти предки, из-за которых мы подвергаемся мукам. Приходские книги во время какого-то пожара стали добычей огня.) Но я хочу обеспечить моему другу длительный могильный покой. Посреди человеческого мира, посреди всего этого безумия — длительный могильный покой. Я глуп? Я забыл о неугомонности своих безумных собратьев по человеческому роду? Как я могу хотя бы предположить, что этот маленький Нижний мир в уединенной пустоши останется непотревоженным?

Я, окончательно пав духом, зашагал дальше, исполненный недоверия к этой гробнице, ко всем гробницам. Я все еще не определил день и час погребения.

Аякс вмешался в механизм моих забот. Предложив новый план. Он как раз вернулся с почты с присланными мне корректурами. Он остановился возле письменного стола, взглянул на сундук и спросил:

— Куда же теперь девать этот гроб?

Я поднял глаза от листов концертной симфонии, которую только что удлинил на несколько нот, и задал встречный вопрос:

— Да, куда?

— Ты ведь велел рабочим проделать дыру в пустоши, — сказал Аякс.

— Колодец, — поправил я, ухватившись за старую ложь, потому что теперь ни эта дыра, ни какая-либо другая не казалась мне надежным пристанищем для Тутайна. Я вдруг отказался от мысли использовать это место — именно потому, что Аякс догадался о его предназначении.

— Там так и не набралось никакой воды, в этом колодце, — заметил Аякс как бы между прочим, приглушенным голосом. И все же он, вероятно, хотел разоблачить мою ложь — а может, ему просто нужен был толчок, чтобы в голове замелькали такие же мысли, как у меня, когда я решил поручить взрывникам проделать шахту. Но в конце концов их работа оказалась ненужной… Я больше не пытался вернуться, пусть и окольным путем, к прежнему плану — например, признать Аякса посредником, чтобы он освободил меня от сомнений. Я молчал. Он, похоже, напрягал свои умственные способности, чтобы обдумать возникающие у него в голове варианты.

Аякс, наверное, долго не расставался с мыслью о колодце, потому что в какой-то момент спросил:

— Так ты не хочешь его углубить?

И когда я подтвердил, что не хочу, он все-таки попробовал настоять на своем:

— В любом случае, это глубокая яма.

— Да, — согласился я; и стал ждать, какие выводы он сделает из столь банального на первый взгляд факта.

(Нам обоим не хватало мужества, чтобы быть откровенными друг с другом. Мы, словно по рассеянности, много раз вплетали одно и то же слово в наши ничего не значащие речи.)

— Лучше всего, — объявил наконец Аякс, — было бы затопить гроб в море.

Я не сразу ответил. Я стал думать о море. Q Балтике и о величайшем из океанов, в котором затонула Эллена. О бурях; о гигантской впадине между континентами, заполненной жесткой водой, которая уже на глубине в сто метров черна, как базальт, — а светлый оттенок ее кожа получает лишь тогда, когда по ней хлещут подвижные воздушные струи. Да, «Лаис» стала гробом. Свинцовые блоки, сложенные в трюме, утащили это мощное сооружение вниз. Корабль медленно погружался на дно, претерпевая всяческие превращения под воздействием разрушительного давления воды. Тутайн, который убил Эллену, — голос, предложивший новый вариант, об этом не знал, — должен обрести такую же могилу, какая досталась ей.

Я сказал:

— В нескольких милях от здешнего берега имеется впадина глубиной в восемьдесят или даже сто метров…

— Туда за ним ни одна живая душа не последует, — отозвался Аякс.

— Никто его оттуда не выловит, — согласился я.

— Видишь, это я предложил, — сказал Аякс с самодовольным удовлетворением.

— Но это неосуществимо, — возразил я. — Пришлось бы довериться какому-то владельцу моторной лодки. — И найти такое место на берегу, где в нужный момент не будет ни одного человека… и потом под покровом ночи вывезти в море столь обременительный груз…

— Я ручаюсь, что все получится, — живо перебил меня Аякс, — ты только предоставь это дело мне. Брат моей Оливы рыбак^{237}, у него есть собственная лодка и, что еще важнее, собственная гавань: узкий проход между скалами и бетонная стенка в качестве причала. Ты можешь сам убедиться. Мы съездим туда и осмотрим место.

— Ты очень плохо знаешь этого человека, — озабоченно заметил я, — а я не вправе допустить ошибку, которая все испортит.

— Я прекрасно знаю Оливиного брата, — возразил Аякс. — И даже могу принудить его вести себя как положено… если он вдруг заартачится. Одна услуга стóит другой. Я взял к себе в постель его сестричку. Это, с какой стороны ни смотреть, ему на руку. Для него это, можно сказать, надежное алиби. Сестра ведет для него хозяйство. Об этом мы много не говорили. Разве что полунамеками. «Если захочешь на ней жениться, получишь мою благодарность; если же тебя отсюда сдует каким-нибудь ветром, место для колыбели в любом случае найдется. Но я надеюсь, ты порядочный человек. И за это мы выпьем». — За это мы выпили. Полунамеки действуют не хуже, чем внятные слова. Я скажу ему то-то или то-то, и он меня не поймет; но лодку он приготовит и фонари завесит. Я скажу, что мы едем на материк: везем ящик малинового шнапса. А после скажу, что мы решили повернуть обратно.