Среди дочерей пустыни 1. «Не уходи, — сказал Странник, называвший себя Тенью Заратустры, — побудь с нами, а то нас, чего доброго, снова охватит прежняя смутная тоска. Уже и Перво-Чародей не мог ничего выдумать лучшего, чем поделиться с нами наихудшим, и вот погляди, у нашего доброго кроткого Папы снова слёзы в глазах, и он опять готов отплыть в моря меланхолии. А Короли, пожалуй, не прочь делать хорошую мину при нас: но готов поспорить, если б не было здесь свидетелей, то и плохая игра не заставила б себя ждать, словно злая шутка: — злая шутка ползущих туч, влажной меланхолии, занавешенных небес, украденных солнц, завывающих ветров осенних, — злая шутка наших воплей и криков души: останься у нас, Заратустра! Здесь много сокрытых несчастий, желающих говорить, и вечера много, и много туч, и много затхлого воздуха! По-мужски грубой пищей ты насыщал нас и потчевал крепкими притчами: не допускай же того, чтобы за сладким напали на нас духи-неженки, женские духи. Ты единственный делаешь воздух вокруг тебя крепким и чистым! Находил ли я когда-нибудь — на земле — воздух чище, чем в пещере твоей? Много стран самых разных повидал я хотя, и хотя научился мой нос самый разный воздух различать и оценивать, но у тебя ублажаются мои ноздри величайшей усладой! Разве что… разве что… о, прости мне одно старое воспоминание! Прости мне одну Песнь, что поют под сладкие блюда и что я сочинил, побывав как-то раз среди Дочерей Пустыни. Дело в том, что у них был такой же чудесный воздух, воздух Рассветных стран; там я дальше всего был от облачно-влажной тяжело-печальной Старухи-Европы! Полюбил я тогда этих девушек Стран Рассвета и по-иному синее Царство Небесное, над которым не висело ни туч, ни мыслей. Вы не поверите, как мило они там сидели, когда не танцевали, — углублённые, но без мыслей, как маленькие тайны, как украшенные лентами загадки, крепкие орешки, что подают шалунишкам на сладкое, — поистине пёстрые и чужие, но без туч: загадки, которые позволяли себя щёлкать, — ради таких девушек сочинил я тогда псалом-на-сладкое!» Так говорил Странник, называвший себя Тенью Заратустры, и не успел никто слова сказать, как схватил он арфу Перво-Чародея, сел скрестив ноги и поглядел вокруг, невозмутимо и мудро; ноздрями, однако, медленно и вопрошающе втягивал воздух, как Некто, кто в чужой стране ублажается воздухом новым. Наконец начал петь он, в некотором роде издавая ужасный рёв. 2. Опустошённый, плачь; пустынь не спрячешь… 3. Ха! Сколько пафоса! достойно же я начал! по-африкански зычно торжествуя! ну прямо лев и обезьяна− ревун — вот крикуны где, моралисты… — но это ведь для вас — пустяк, сие Ничто вам, возлюбленные сестры, у ног которых я, европеец под пальмой, сидеть здесь удостоился! Селах. Поистине чудесно. Здесь я сижу, и не могу иначе, к пустыне близко и уже так далеко опять я от пустыни, в самом Ничто — и всё ж опустошённый: сказать нескушно, прямо-таки скушан миниатюрнейшей оазой этой — зевнув, она открыла свой ротик сладостный, благоуханнейший всех ртов и пастей: и я упал в него, попал, то бишь пропал, — и вот средь вас, возлюбленные сестры, здесь! Селах. Благ, благ тот Кит, что гостю своему вреда не причинил! — вы поняли учёный мой намёк?.. Слава те, брюхо Кита! Когда бы ты такой же была чудесною, оаза, как тот Кит… что мне сомнительно немного. Зане я прибыл из Европы, что недоверчивей замужней бабы. Исправи, Господи, её! Аминь! И вот я здесь сижу, в оазе-крошке, как финик смуглый, язва златоустый, в сласть-пересласть палимый сладострастьем по круглым губкам девичьим, но больше по зубкам, ледяным и снежно-белым, кусачим: ах, по ним томится сердце у всех горячих фиников. Селах. Подобный, слишком подобный вышеназванным южным фруктам, я здесь лежу, я не могу… вокруг милашки с крыльями, летучие букашки играют и танцуют, как бы ещё более крошечные, как бы ещё более глупые и ещё более злобные желанья и причуды ваши, сфинксы — вы окружили меня, молчащие и ждущие чего-то девочки-кошечки, Дуду с Зулейкой — сфинксóво окружён, в Едино Слово я набиваю кучу упований (прости мне, Господи, сей грех, погрешность стиля!..) — я здесь сижу, я не могу ноздрями не чуять воздух, поистине чудесный райский воздух, он светлый, лёгкий, золото в полоску, не хуже всякого другого, коему случалось сюда попасть, уж не с Луны ль случайно свалился? — или так, по шалости одной… как древние поэты нам толкуют. Я мнителен, и мне это сомнительно, зане я прибыл из Европы, что недоверчивей замужней бабы. Исправи, Господи, её! Аминь. Звериными ноздрями чудный воздух чуя (разбухшие, они подобны кубкам), без будущего, без воспоминаний, я здесь сижу, возлюбленные сестры, и не могу на пальму не смотреть, как та, танцовщицею гибкой, та-та, согнётся и, та-та, взовьётся, вся бёдрами качая всколыхнётся, — с ней хочешь в пляс, когда так долго смотришь… такой танцовщицею гибкой, что мне мнится: не слишком ли давно и не опасно ль она стояла на одной лишь ножке? — Забыла ли о ней, иль то мне мнится, о ножке-то другой? По крайней мере, тщетно искал пропажу я, сокровище-двойник — то бишь другую ножку, — в священной близости от её прекрасной, пре-пре-лестной, как веер, ветреной, вертлявой, фьють! юбчонки. Да, да, возлюбленные сестры, если вы мне верите, то ножка потерялась… Ух-ху-ху-ху-ху!.. Она ушла от нас, навек от нас ушла, другая ножка! О, жаль мне эту сладостную ножку! Где бы могла она теперь в печали, покинута, одна, томиться, ножка? Вдруг в страхе перед тем, что — шаловливо, свирепо, жёлто, белокуро-кучеряво — к ней чудище придет, лев злой? или уже обглодана, обгрызена — о ужас! о горе, горе! вся обглодана! Селах. Не плачьте, мягкие сердца! Не плачьте, вы, вы, финики-сердцá! Молочны груди! Сердца-мешочки сладкие из сладкокорня! Мужчиной будь, Зулейка! Ну же! Мужества! Побольше! — И не плачь ты больше, бледная Дуду! — Или уместнее здесь будет что-то, что укрепляет, сердце-укрепляющее какое средство? натёртая наружно мазью притча?.. или торжественное слово утешенья? Ха-ха! Достоинство, сюда! Раздувай мехи добродетели! Ха-ха! Ещё раз проревём мораль, как лев — на дочерей пустыни! — Ведь добродетель-рёв, возлюбленные сестры, есть прежде всех вещей страсть европейца, глад европейца жгучий! И вот я здесь стою, я, европеец, и не могу иначе, помоги мне, Господь! Аминь! Опустошённый, плачь: пустынь не прячь! Пустыня душит. Скрежет камня. Смерть-Палач недобрым взглядом златобуро жжёт, вся жизнь его в жеваньи, он жуёт… Запомни, ты, кого услада выжгла, втвердь: ты — камень, ты — пустыня, ты сам — смерть. |
