Против мышиных шорохов нет никакого средства, и мне тоже мыши порой мешали; но я с ними разобрался. Я теперь с ними на дружеской ноге. В «Реке» им, вместе с лисами, посвящена особая главка. Они ведь маленькие, очень беззащитные звери, с очень быстро бьющимся сердцем. Дело кончилось тем, что они сидели на моем письменном столе, пока я писал, и наблюдали за мной. Одна мышка долгое время навещала меня через открытое окно. По ночам я порой очень тревожился, когда она шебуршилась в моих бумагах, потому что знал, что она начнет их грызть. Я тогда зажигал свет и разговаривал с ней, убеждая удалиться через окно. Иногда она так и делала, иногда нет.

Потом, когда мне было четырнадцать или пятнадцать, произошло это падение в люк погреба, с его катастрофическими последствиями, из-за которых я забыл все другое. Из-за неудовлетворительных результатов учебы меня оставили на второй год, и я провел год в другом классе, это был для меня год выздоровления. Когда все закончилось, я перешел в высшее реальное училище и для меня началась совсем другая жизнь. Совершенно другой дух царил среди этих учеников, школа утратила для меня катастрофический характер и вообще уже не была так важна, как прежде. Я теперь сделался хорошим учеником.

Я экспериментировал и работал, превышая человеческие силы. Я жил с беспримерной интенсивностью. <…> В этот период высшего реального училища, с шестнадцати до девятнадцати лет, я спал в среднем максимум по пять часов. <…> Я довел отца до того, что он разрешил мне устроить химическую лабораторию, пусть и скромную. <…> Я перешел к сумасшедшим экспериментам над собой. Среди моих химикалий был и хлороформ. Я поставил задачу: выяснить, теряет ли человек под наркозом в первую очередь сознание или — ощущение боли. Я вводил себя в наркотическое состояние, наверное, раз сто; и в таком состоянии наносил себе раны, с определенными временными промежутками. Я установил, что ощущение боли исчезает гораздо раньше; что с определенного момента я могу, не чувствуя боли, наносить себе любые раны; и что, с другой стороны, сознание на последней стадии принимает ритмические формы: в нем появляются ритмизованные фигуры, видения, которые растворяются в числовых процессах, а те, в свою очередь, выливаются в представление о бесконечности. Тот и другой итог, может, и заслуживают научной проверки, но мне они стоили здоровья.

В своих принципах я, непосредственно после начала поры полового созревания, был очень строг. По отношению и к себе, и к другим. Что я при этом грешил против себя, это точно: онанизм невозможно победить тем, что ты вдыхаешь хлороформ. Я должен был бы просто принять это явление как данность. Что произошло — к сожалению — очень поздно. <…> Я начал с христианства, как подлинно верующий человек. И я пережил в себе крушение этой религиозной системы, которая, как понял еще Юстиниан, враждебна по отношению к тварному миру, не принимает во внимание животных — а значит, и то доброе и справедливое животное, что таится внутри человека. Враждебность этой религии ко всему телесному, ее антисексуальная направленность чуть не стоили мне моего тела. И первым из моих позитивных поступков определенно было то, что я повернулся лицом к этому телу — и к телам моих ближайших друзей. В этом корни моего антимилитаризма (если оставить в стороне разумные познания). <…> Когда же я наконец попал в Норвегию, я попытался найти центр тяжести в себе самом. Я начал заниматься поэзией, музыкальной композицией, архитектурой — и наконец… органным строительством. <…> Все, что бы я ни делал, связывалось одно с другим посредством экспансивной фантазии.

Когда мне пошел четырнадцатый год, для меня заиграла литература! <…> Я жил в глубокой изоляции, вечно оказывался в неловком положении. Я ведь постоянно как бы бросал вызов товарищам, потому что жил в своей, другой реальности, где ощущал себя могущественным.