— — — — — — — — — — — — — — — — — —

Я слышу шаги Фон Ухри во дворе, перед домом. Сейчас он войдет ко мне. Он ведь видел свет в моем окне. Я слышу, как он шагает по коридору, как открывает дверь в свою комнату. Я не хочу делать его соучастником моей радости. Его возвращение помешало мне переместить гроб Тутайна к себе. — Я жду его, чтобы утаить от него мою радость. Но он уже не придет. В его комнате все затихло. Может, он слишком много выпил. Может, ему кажется, что время слишком позднее. Уже почти четыре утра. Может, он увидел через щель между занавесками, что я сижу за столом и пишу. И не захотел мне мешать. — Мы лишь место действия для каких-то событий, и эти события определяют наши поступки. Печаль играет на нас как на музыкальном инструменте, и радость — тоже. Однако ноты, которые я записываю, делают радость и ужас неузнаваемыми, растворяют страх, обрывают листву персонального чувства. Первоисточник исчезнет. Я сам исчезну, тогда как эти ноты, возможно, будут существовать очень долго.

МОЯ ЖИЗНЬ С ИЛОК — кто сможет догадаться, что на новые музыкальные идеи меня подвигла дружба с лошадью?

Я внезапно чувствую, как мысли во мне меркнут. Это упадок духа возвещает о себе. Я слишком устал.

Мои дни становятся оживленными. Одиночество улетучивается. Вчера я потратил полночи, чтобы записать в эту тетрадь события прошедшего дня. Но я дрожал от изнеможения, потому что еще прежде записал бóльшую часть сонаты, и внезапно оказалось, что я совершенно не способен принудить свои мысли двигаться дальше… Само собой, в ночь с позавчера на вчера я спал очень долго. Я проснулся оттого, что Фон Ухри сообщил мне: дескать, кофейный стол накрыт. Фон Ухри вел себя так, как будто уже был моим слугой; но слугой он стал только на полчаса позже.

Я сказал ему, когда мы еще сидели за столом:

— Я бы охотно удерживал вас при себе и дольше. Вы предложили мне себя в качестве слуги или дворецкого. Я не знаю, к чему бы это привело, если бы отношения между нами определились в соответствии с вашим желанием. Я не имею жизненного опыта, потребного для исполнения моей роли, тогда как вы определенно привнесли бы в свою кое-какие познания. До сих пор я жил как отшельник, но теперь перестану им быть. Я бы хотел, чтобы мы установили испытательный срок. По прошествии нескольких месяцев нам было бы проще оценить, что мы друг для друга значим. Я предлагаю трехмесячный срок. В октябре погода меняется, становится неуютно. Меняются и мысли человека, его привычки. Комнаты делаются сумрачными. Может, вами внезапно овладеет тоска, вам захочется отсюда уехать. Давайте договоримся, что к первому ноября мы расстанемся — если, конечно, не понравимся друг другу настолько, что отважимся жить вместе еще дольше, до конца зимы. Первого ноября, согласно обычаю, батраки и служанки на нашем острове могут покинуть хозяина и наняться работать на другой хутор^{145}. Каждый хозяин хутора на весь этот день остается без помощников, один в своем доме и на конюшне…

Я замолчал. Фон Ухри одобрительно кивнул:

— Договорились.

— Подождите… — Я еще не закончил. — Дослушайте меня, пожалуйста. Вы оставили богатого работодателя и пришли к относительно бедному. Я сейчас не говорю про размер вашего заработка… и даже не представляю себе, на какую сумму вы рассчитываете, — но сам я вынужден вести очень простой образ жизни.

— Вы определяете условия, я подчиняюсь, — сказал Фон Ухри.

Этим все и решилось. Я спросил, сколько платил ему господин директор Дюменегульд.

Он ответил:

— Три сотни в месяц.

— Я не стану торговаться, пусть так и будет, — сказал я, зная, что в ближайшие дни получу тысячу крон.

Все же я не удержался и заметил, что батрак у нас зарабатывает от силы треть этой суммы. Мы ударили по рукам в знак того, что договор заключен. Фон Ухри попросил меня впредь называть его по имени, Аяксом. Это, мол, соответствует его новому положению и способствует подобающей доверительности. Если для меня имя Кастор привычнее, он может откликаться и на него… Мы сошлись на имени Аякс.

Аякс убрал со стола. И получил от меня первое задание: отнести на почту рукопись маленькой симфонии. Я объяснил ему, как туда добраться, а про себя подсчитал, что он будет отсутствовать часа полтора. — Из окна я смотрел ему вслед: как он шагал по дороге, поднимающейся на холм, и исчез за вторым куполом. Я начал трясти обеими руками гроб Тутайна, пытаясь сдвинуть его с места. Он, казалось, стал тяжелее. Ах, я уже забыл, насколько он тяжел! Пришлось напрячь все силы, чтобы отодвинуть его от стены. С помощью доски, используемой как рычаг, я втащил ящик на полозьях к себе в комнату. Поставил возле письменного стола, под пилястром между обоими окнами, так что он оказался наполовину задвинутым за рояль и почти полностью скрытым черно-глянцевой тенью инструмента. Только с моего места за письменным столом можно увидеть всю поверхность крышки гроба. Вообще же он не бросается в глаза. — По лбу у меня тек пот. Я с неудовольствием обнаружил: на дощатом полу остались следы — вроде тех, что оставляют на снегу полозья саней. Напрасно я пытался устранить их, стереть. Аякс наверняка догадается о перемещении. Дело может дойти до того, что мне придется давать ему какие-то объяснения…

Когда он вернулся, я увидел, как его глаза обшаривают место, где прежде стоял гроб: взгляд Аякса следовал за царапинами и вмятинами на полу. Он заметил, что я за ним наблюдаю, опустил веки, протянул мне почтовую квитанцию, помолчал, повернулся, чтобы пойти на кухню.

Уже с порога спросил:

— Вы хотите, чтобы я подал к обеду вино?

— Сегодня да, — ответил я робко; и прибавил: — Само собой, мы всегда будем садиться за стол вместе.

Едва он вышел, до меня донеслась из коридора чья-то сбивчивая речь.

Аякс снова рывком распахнул дверь и доложил:

— Господин редактор Зелмер.

И действительно, в комнату вошел Зелмер. Он, как всегда, основательно изучал столичные газеты и наткнулся на сообщение, что написанная мною симфония будет исполняться в Америке, что речь идет о важном музыкальном событии. — Он хотел узнать у меня подробности, чтобы написать об этом в местной газете.

Мы знаем друг друга лишь поверхностно, редактор и я. Зелмер, как и некоторые другие журналисты, которые создают свою газету сами, от начала и до конца, — настоящее маленькое чудо. Трудолюбие у него необыкновенное. Его стиль — текучий и выразительный. Беседы он умеет передавать с достоверностью, которую почти невозможно превзойти. Его репортажи свободны от фальшивого тона. Я, не способный точно оценивать человеческие души, часто задаю себе вопрос: почему он не стал, давным-давно, влиятельным человеком, сидящим в редакторском кресле какой-нибудь значимой газеты? — Он, так сказать, уже много лет не выбирался из маленькой затхлой конторы на Портовой улице. Там пахнет бумагой, черной печатной краской и керосином. Свинцовые литеры тоже испускают тяжелый запах. Возможно, он и не хочет переезжать. Возможно, это осмысленная позиция: что его не привлекают большие обманы большого города, что он остается при маленьких обманах ограниченного островного мирка. Здесь тоже время от времени машина сбивает ребенка. В Борревике был глухонемой мальчик. Он играл с приятелями на проселочной дороге. Грузовик торговца зерном Босса из Мариахафена проезжал мимо. Шофер нажал на клаксон. Он не мог знать, что один из мальчиков глухой. Он его переехал. Заднее колесо размозжило детскую голову. Это случилось две или три недели назад. — В нашей газете можно прочитать, что холостые парни или женатые мужчины нападают на девочек-подростков и насилуют их. Сообщается, что пристают также и к мальчикам или к молодым батракам. Батраки и футтермайстеры иногда поджигают хутора своих хозяев или лишь обвиняются в этом. Самое опасное сельскохозяйственное орудие, сенные вилы, и в наших краях периодически требует себе жертв. Спрыгивая с телеги или выбираясь из люка погреба, работники и служанки порой напарываются на вилы. Исход всегда бывает смертельным. Иногда бык бросается на человека или течная корова прыгает на мужчину и ломает ему хребет. Здешний маленький суд тоже выносит приговоры преступникам, а порой и совершает судебное убийство^{146}. Выступают, например, два ложных свидетеля. Восхваляются убогие деяния какого-нибудь лицемера. Молитва немилосердного возносится до небес, а самоубийца удостаивается лишь жалкой надгробной речи… Здесь имеются избранные, которые процветают, и бедняки, которых душит нужда. Здешние торговцы так же почтенны, осанисты и привилегированны, как и повсюду. Вообще набор профессий представлен здесь почти полностью. Аптекари, врачи и юристы помогают людям справляться с кризисами. Кто-то сеет зерно, кто-то разводит животных. Кто-то строит корабли, кто-то ловит рыбу. На побережье случаются катастрофы, волны выносят на берег трупы. Семьи, как и везде, отличаются затхлым, скверным устройством, иногда полнятся злыми силами. Солнце и луна восходят. Солнце и луна заходят. Северное сияние растягивает свои сверкающие полотнища по зимнему небу. Падают звезды, а где-то — в ночных постелях или в придорожных канавах — тем временем зачинают детей. Имеются акушерки, которые потом принимают их из материнского лона, и священники, брызгающие на них водой, в знак крещения. Имеются колокола, которые с церковных башен звенят над этой землей. Они звучат для уходящего вечернего солнца, для венчающихся пар, для мертвых и для обычных прихожан, для короля, для внезапно вспыхивающих пожаров и для истекающих часов. Все придуманные людьми институты добрались и до этого острова. Здесь имеется даже такой экзотический персонаж, как я: композитор, чьи произведения исполняются в Америке. Почему бы здесь не быть и редактору Зелмеру, который старается рассказать обо всех происшествиях дня, чтобы жители острова были к ним причастны и могли прилагать свои различные мерки к судьбам других людей? —