Сел у скалы, на слепящем сколе. Юным, южным, чуть повеяло летним ветром, будто добрым ужином. Приучаю сердце — наверно, не так уж трудно — к тишине; приманиваю мотив непрошедшего, уронив голову, руку. Вглядываюсь в гриву гор, и каждый лист, скол, блик — отсветом твоих скул. Вижу, на целом свете ни души; тропка, ветер юбку твою вздул. Вижу, как в путанице ломких тонких веток выбился локон, как дрогнули груди, мягко-мягко, и снова, снова всё сначала, и Синва-речка по камешкам, круглым, белым зажурчала смехом на зубах русалочьих. 2 Люблю, о, до чего люблю я тебя, сумевшую звучать заставить лгущую впустую сердца глубинную печаль и твердь земную. Тебя, что в тишь самим собой взбешенным потоком прочь от меня бежишь, а я реву и рвусь с вершин своих по склонам, вблизи тебя, такой далекой, бью об землю и об небо, как люблю тебя, родная мачеха моя! 3 Люблю тебя, как ребенок маму, как глубь свою молчаливые ямы, как любят свет безлюдные храмы, как огонь — душа и как покой — тело! Люблю, как смертные жизни рады, любят, покуда не отлетела. Каждое движенье, улыбку, слово вбираю, как земля упавший предмет. Как кислотой в металл, в основу души втравливаю снова и снова все изгибы очертанья родного, и нет в ней сущего, где тебя нет. Минуты со стрекотом мчатся, минуют, а ты в ушах притаилась немо, одна звезда сменяет другую, а ты в глазах стоишь и застишь небо. Стынет во рту, как в пещере тишь, вкус твой, чуть-чуть вея, а на чашке рука белеет, и видно жилки-трещинки, пока глядишь. 4 Что же тогда за материя сам я, раз взгляд твой резцом ее формует? Какая душа, какое пламя, неописуемое словами чудо, раз, сквозь ничто-туман бросаясь, по склонам плоти твоей брожу я? Раз, как глагол в просветленный разум, в тайны твои проникаю разом!.. Где крови кругами, в немолчной дрожи куст розы вновь и вновь трепещет, чтоб на нежной коже щеки твоей распуститься в любовь, плоду ее колыбель готовя. Где желудка почва простая чутко сплетает и расплетает нити и узелки по краю, соков узорами растекаясь, корни и крону легких питая, чтоб гимн себе своими устами шептала листва густая. Где радостно по туннелям вечным преображается и хлопочет жизнь-материя трактом кишечным, шлаки купая в гейзерах почек! Где холмы вздымаются сами, звезды вздрагивают и угасают где шахты к небу провалы щерят несчетные копошатся звери мошкара и ветра, где жестокость беспечна, добра, солнце светит кромешной мгле, не познавшей себя земле, вечности до утра. 5 Спекшимися от крика сгустками крови слово за словом падает пред тобою. Суть — заика, лишь закону не прекословит. Всё. Поздно: потроха, что заново их день ото дня выдыхают в стих, к немоте готовы. И всё же, и всё же — к тебе, в миллионах отысканной, взывают еще, к единственной: о живое ложе, зыбка, могила, мира дороже, прими такого!.. (Светает; о, как высока высь! Тьма света — не пережечь его. Как больно глазам, куда ни ткнись. Видать, погиб, делать нечего. Всё. Откуда-то сверху сердце бьет, мечется.) 6 (сбоку-песенка) (Мчится поезд, ворожит на ходу: может, я тебя сегодня найду, может, схлынет разом краска с лица, может, кликнешь тихонько с крыльца: Я воды согрела, полью тебе! На, утрись скорей, вот рушник тебе! Сядь, поешь, я мяса сварила! Ляг, я нам вдвоем постелила!) ДЕЖЕ КОСТОЛАНИ (1885–1936) НОЧАМИ, ПОКА ТЫ СПИШЬ Ночами я пугаюсь, вдруг поймав твое дыханье: что ж люблю я так? Вот этот жалкий поршень, автоклав, прерывисто сопящий пшик, пустяк? Прислушиваюсь, как ворует жизнь живой паровичок — из ничего. Да что ж со мною станет, окажись, что Бог, играя, выронил его? Случайность, непонятный механизм в скорлупке глупой — жизнь моя сама; замедли ход, рвани ли, захлебнись — в Дунае утоплюсь, сойду с ума. На что же я надеялся, дурак? Картежник-мот и тот в сто раз умней или беглец с сокровищем своим, доверившийся прихоти морей. То на колени плюхнусь, то вскочу, то жар, то дрожь берет, и я тревожно, как трус последний, жалобно шепчу: «О, осторожно»… |
