Действительность в глаза не бросит соли,
для сна и смерти, пасхи и поста
ты в ней укоренен, подвержен боли,
действительность — могильная плита.
Действительность застиранной природы —
линялый лист ложится в перегной
за годом год, и так все эти годы,
они ничто без смены временной.
Действительности заскорузлый гребень
расчесывает землю на пробор,
плоды труда сгребает, жатвой бренной
питает и питается тобой.
Действительность останется сокрыта,
уже на кон поставлена судьба,
ты обыграл себя, та карта бита,
что выпала и выдала тебя.
Плеснет луна отравленного пива.
Так выпей же. Ночь горечи полна.
Вскипает пух в подкрылке голубином,
не будет ветвь в ковчег принесена.
Был брошен в мир, забит в колодках тесных,
действительность застенка познавал.
Проснись, и ты увидишь — неизвестный
проход в стене уже замуровал.
«Оставь вино, прислушайся, Страбон:
Шагает двадцать третий легион».
Старик-центурион при сих словах
Отвел глаза от кубка и в сердцах
Об стол ударил кулачищем: «Нет!
Тот легион пропал — простыл и след!
Все в первый год сражений полегли,
А мертвым не подняться из земли.
Хоть в Риме помнят павших сыновей,
Нам сострадание куда нужней.
Мы, миновав и стрелы, и полон,
Любуемся на новый легион:
Лентяи, трусы, слабаки, ворье,
Ни меч держать не могут, ни копье!
Отвага, честь и сила — где они?
Увы, теперь не то, что в оны дни:
Свиные рыла бродят у окна.
Вот так-то, Гракх. Налей еще вина!»
Ответил Гракх: «Ты не в себе, Страбон.
Опомнись. Легион есть легион.
Ты их ругаешь, пьяный, как Силен, —
Но пьянством не добьешься перемен.
Страбон, доверься им. Покуда Рим
На месте — легион непобедим.
И в осень этот самый легион
Погонит Верцингеторикса вон!»
Порешили на том, что Билл Маккай будет мной погребен,
Где бы, когда и с какой беды ни откинул копыта он.
Отдаст он концы при полной луне или погожим деньком;
На танцульках, в хижине иль в погребке; в сапогах он иль босиком;
В бархатной тундре, на голой скале, на быстрине, в ледниках,
Во мраке каньона, в топи болот, под лавиной, в хищных клыках;
От счастья, пули, бубонной чумы; тверезым, навеселе, —
Я на Библии клялся: где бы он ни скончался — найду и предам земле.
Лежать абы как не желал Маккай, не так-то Безбожник прост:
Газон, цветник ему подавай и высшего сорта погост.
Где он помрет, от чего помрет — большая ли в том беда!..
Но эпитафия над головой — без этого нам никуда…
На том и сошлись; за услугу он хорошей деньгой заплатил
(Которую, впрочем, я тем же днем в злачных местах просадил).
И вывел я на сосновой доске: «Здесь покоится Билл Маккай»,
Повесил на стену в хибарке своей — ну, а дальше жди-поджидай.
Как-то некая скво ни с того ни с сего завела со мной разговор:
Мол, чьи-то пожитки лежат давно за кряжем Бараньих гор,
А в хижине у перевала чужак от мороза насмерть застыл
И валяется там один как перст. Я смекнул: не иначе — Билл.
Тут и вспомнил я про наш уговор, и с полки достал, скорбя,
Черный с дощечкой серебряной гроб, что выбрал Билл для себя.
Я набил его выпивкой да жратвой, в санях разместил кое-как
И пустился в путь на исходе дня, погоняя своих собак.
Представь: мороз в Юконской глуши — под семьдесят ниже нуля;
Змеятся коряги под коркой снегов, спины свои кругля;
Сосны в лесной тишине хрустят, словно кто-то открыл пальбу;
И, намерзая на капюшон, сосульки липнут ко лбу;
Причудливо светятся небеса, прорежены серым дымком.
Если вдруг металл до кожи достал — обжигает кипящим плевком;
Стынет в стеклянном шарике ртуть; и мороз, убийце под стать,
Идет по пятам, — вот в такой денек поплелся я Билла искать.
Гробовой тишиной, как стеной сплошной, окруженный со всех сторон,
Слеп и угрюм, я брел наобум сквозь пустынный жестокий Юкон.
Я дурел, я зверел в полярной глуши, — западни, что таит она.
И житье в снегах на свой риск и страх лишь сардо вкусил сполна.
На Север по компасу… Зыбким сном река, равнина и пик
Проносились чредой, но стоило мне задремать — исчезали вмиг.
Река, равнина, могучий пик, словно пламенем озарен, —
Поневоле решишь, что воочью зришь пред собою Господень трон.
На Север, по проклятой Богом земле, что как черт страшна для хапуг…
Чертыханье мое да собачье вытье — и больше ни звука вокруг.
Вот и хибарка на склоне холма. Дверь толкнул я что было сил
И ступил во мглу: на голом полу лежал, распластавшись, Билл.
Плотным саваном белый лед закопченные стены облек,
Печку, кровать и всё вокруг искрящийся лед обволок.
Сверкающий лед на груди мертвеца, кристаллики льда в волосах,
Лед на пальцах и в сердце лед, лед в остеклелых глазах, —
Ледяным бревном на полу ледяном валялся, конечности — врозь.
Поглазел я на труп и на крохотный гроб, что переть мне туда пришлось,
И промолвил: «Билл пошутить любил, но — черт бы его загреб! —
Надо бы думать о ближних своих, когда выбираешь гроб!»
Доводилось в полярной хибарке стоять, где вечный царит покой,
С крохотным гробиком шесть на три и насмерть заевшей тоской?
Доводилось у мерзлого трупа сидеть, что как будто оскалил пасть
И нахально ржет: «Сто потов сойдет — не сумеешь во гроб покласть!»
Я не из тех, кто сдается легко, — но как я подавлен был,
Покуда сидел, растерявшись вконец, и глазел на труп, как дебил.
Наконец разогнал я пинками собак, нюхавших всё кругом,
Затеплил трескучее пламя в печи и возиться стал с мертвяком.
Я тринадцать дней топил и топил, да только впустую, видать:
Всё одно не смог ни рук, ни ног согнуть ему хоть на пядь.
Наконец решил: «Даже если мне штабелями дрова палить —
Этот черт упрямый не ляжет прямо; придется его… пилить».
И тогда я беднягу четвертовал, а засим уложил, скорбя,
В черный с дощечкой серебряной гроб, что выбрал Билл для себя.
В горле комок, — я насилу смог удержаться, чтоб не всплакнуть;
Гроб забил, на сани взвалил и поплелся в обратный путь.
В глубокой и узкой могилке Билл, согласно контракту, лежит,
Выжидая, покуда на Страшный суд побредет златокопов синклит.
А я иногда удивляюсь, пыхтя трубкой при свете дня:
Неужто на ужас, содеянный мной, взаправду хватило меня?
И только лишь проповедник начнет о Законе Божьем скулить —
Я о Билле думаю и о том… как трудно было пилить.
