Рыбьи кости приплыли к нам по волнам, от пролива, где мыс Гаттерас.
И иные знамения были залогом:
Смерть крадется за нами, скользит по воде, крадется
По суше — в роще сосновой
Струенье гадюки, блеснувшей по мху,
Будто сгусток отравы, разлившейся в воздухе.
Рожденье, не смерть — вот горчайшая из потерь.
Я-то знаю: я в тех краях оставила кожу.
Дорогая Пенелопа,
здесь вечно дует. Девять лет в палатке на берегу!
Улисс говорит, они знают, что делают.
Ну конечно же. Уже верю.
Девять лет — и чего ради?
Хотя… им девять лет — не срок…
Девять лет — почти вся собачья жизнь!
Я устал. И не спрашивай о богах:
всему есть пределы…
Хотя… Про богов ты знаешь не хуже меня.
О щенках мне известно,
жаль, что сказала не ты…
Сама понимаешь: она поделилась со мной этой вестью.
Ну да это неважно.
Просто… Увези их с Итаки.
Когда ты прочтешь эти строки,
меня уже не будет. Мне осталось… года четыре?
Я уйду туда, где нет людей.
Нет богов.
Разве что… кролики?
Я держу в ладонях
твое лицо как ты удерживаешь
сердце мое своею нежностью
как все вещи в мире держат что-то
еще и обретают в чем-то
поддержку Как море поднимает камень
со дна и к берегу выносит как деревья
держат плоды к приходу осени
как шар земной удержан тяготеньем в мирозданье
Так что-то держит нас обоих и наверх
нас поднимает где тайна на ладони держит тайну
Прислушайся. Мне стал невыносим любой
Из способов мышления. Как маятник над бездной,
Раскачивается мысль в моем сознанье. Всё повторится.
Всё исчезнет — чтобы вновь возникнуть.
Все эти храмы — миражи, не больше. История —
разбитая купель, и если к ней склониться, различишь
на дне ее — страх смерти. Изменчивы, как дым,
мы невесомей света — но принадлежим земле и мраку.
И я учу, отчетливо и ясно, — так учит смерть. Ученье таково:
мы — порожденье космоса. За элементом элемент,
мы — только буквы, знаки языка, часть текста,
что говорит с последней ясностью: смертельной простотой.
И человек — играющий ребенок. Божественная искра,
осколок звездной катастрофы, горит в его груди
— гаснущий огонь вселенной, что стремится к смерти.
На перекрестке всех времен и всех путей, окружены огнями…
Над поверхностью вод проносится ветер — воплощение грез воды,
на ветру трепещет пламя — воплощение грез ветра,
из пламени рождается земля — воплощение грез пламени,
по земле бегут потоки вод — воплощение грез земли.
А пониманье — лишь осколок света, отблеск звезды погибшей.
И когда ты ищешь меру всему, что есть, — блуждаешь в миражах,
что возникают из твоих противоречий, дыханья жизни и дыханья смерти,
из ускользающей мечты… Но есть и вечность.
Вы говорите, я пою хвалу войне? О нет.
Но мне известна горечь мира.
Звездный огонь и молнии удар способны обратить
кусок руды в сиянье стали, блеск клинка.
Деревья на ветру поют. Философ
познает песни смысл. Так боль дает побег.
Охваченная пламенем конюшня, и лошади,
привязанные в стойле: сознанье наше. Осознанье боли.
Я обозрел всё: землю, ветер, воды, —
и вдаль направил взгляд, чтобы увидеть, наконец,
что этот мир, стремящийся порвать иллюзию, —
не более, чем тень: и станет прахом, пеплом от костра,
покуда ждет Неведомого Бога.
