НУ, А ТЫ —? Мимолетный, дай глазам сомкнуться, всё одно проиграно пари, вечером в пивной не шелохнутся, хоть ты, с места не сходя, умри. Вдруг сидит мертвец за стойкой бара, адвокат с красавицей вдовой, год назад скончавшись от удара, снова пьет, здоровый и живой. Вот ведь и цветы уже стояли, кем-то принесенные с полей, сорок лет назад, пока увяли, знает бог, в какой из летних дней. Всё живет, в чем старая основа проявляет новые черты, всё проходит, чтоб начаться снова… Ну, а ты —? ГЕРМАН ГЕССЕ (1877–1962)
ЗАПАХ ОСЕНИ Снова нас покинул праздник лета, Где-то в поздних грозах уничтожен, От дождей и от скупого света Запах леса горек и тревожен. Безвременник канет безвозвратно, Снят боровика тугой огузок, Дол, еще вчера невероятно Светлый и широкий, станет узок. Станет узок этот мир, прогнозы Горечь и тревогу отмечают, Мы уже готовы встретить грозы, Те, что жизни летний сон кончают! МОЛИТВА Позволь мне разувериться, в себе, Но не в тебе! Позволь от многих бед с дороги сбиться Позволь огнем страдания напиться Позволь мне, Господи, позор, Ни в гору подняться, Ни в горе держаться! Но только выгорит зазор, Яви себя, Дай знать, что это ты, Тот, кто возжег костер до высоты, Я в это мгновенье, Найду облегченье, И смерть, как выход из тебя. МАКС-ГЕРМАН НАЙССЕ (1886–1941) ИСТУКАНЫ Ледяные фигуры в бородах патриархов на ветру прорастают иголками тьмы, очутившись среди расцветающих парков, как отставшая свита зимы. Так беспомощны эти покатые плечи, так готовы обрушиться в зелень травы, молодые побеги паденьем калеча от беспочвенной злобы… увы. Обивая с каштанов нежнейшие свечки, над невинностью почек глумясь, они чувствуют власть — эти сверхчеловечки, когда топчут цветение в грязь. Но посреди разгула и разбоя в них вдруг растает стержень бытия, и к нам придет дыхание покоя после минуты черной забытья. ГЕРТРУДА КОЛЬМАР (1898–1943) ТРАГЕДИЯ Ступает тигр своей дневной тропою. В скольких верстах? Тропа, петляя, выйдет к водопою В чужих местах. Железо прутьев: мир, что был снаружи, Перенесен, Среди нужды и зимней стужи Он — только сон. Скользнет домой: давно родного края Забыта речь. Теснит и мучит клетка, продолжая Его стеречь. Слепая боль всегда одна и та же В нем говорит, Он золотой свечой в полосках сажи Дотла однажды догорит. УСТАЛОСТЬ Усталость так на мне лежит теперь Как золотой и мягкий крупный зверь. Под нами разрастается клубок. Зверь смотрит тихо. Взгляд его глубок. Мне тяжесть так сжимает больно грудь, Что невозможно воздуха глотнуть. И воткнут коготь, как веретено. Сочится мак. Всё мраком сплетено. Не видно ничего — вращение и бег Кругов павлиньих на изнанке век. Лицо теряется. В нем каменеет яд. Внутрь осторожно мой повернут взгляд. Он разрастается, становится плотней, Чернеет пасть: он пропадает в ней. Он камень, замурованный в стене. Он сам в себе. Лишь изредка извне Усталость мягко поскребется в дверь, Как мелкий, нежно-серебристый зверь. МОРСКОЙ ДУХ Глазная роговица Свет отразит, отбросит мрак; Ее не ранит птица Пером, звеневшим на ветрах. Не оком карамболи Изогнут роговой покров: Зрачок, привыкший к соли, Следит за танцами китов. Мой глаз открыт навеки, И, раз ему заказан сон, Того не скроют веки, Во что не хочет верить он. В моей гортани сухо, Когда молю спасти от мук, Стучит в чужое ухо Ударов сердца мерный звук. Сдержав в груди рыданья, Я, как заботливая мать, Берусь из состраданья Баркас разбитый пеленать, Царевич пьет со стоном Желто-зеленый хлад волос: Ничто увядшим лоном Не зачалось, не родилось. Между седых утесов Грохочет волнами прибой, И крики альбатросов Петлей на лоб ложатся мой, Прибой как вечность гложет, Исчезнуть в пене, пену смыть: Тот умереть не может, Кому в веках бесплодным быть. |
