MARE NOSTRUM Quem das finem, rex magne, dolorum? Залив тянулся на пращи бросок, Укрыт стеной остроконечных скал. Из скуки дней ушли мы в тот чертог, Где древний мир своих героев ждал. Наш парус черный рвался сквозь туман, Лишь чайки белой искрой озарен, И ветер, дикой страстью обуян, Его толкал усердно в глубь времен. И там, под кровом тайным, где наш челн Пронзил тростник и шепчущий прибой, Мы причастились подле мирных волн Тех самых блюд, что вез Эней с собой. Когда, устав от бури, поутру Желанной суше ты падешь на грудь, Брось якорь и на радостном пиру Съешь блюдо с чашей — чтобы кончить путь! Чтоб берег вожделенный стал твоим, Энеева пророчества залог, И бог скитальцев снова грозный Рим Морским бродягам основать помог, Чтоб дивный век попробовать на вкус, Что скрыт от глаз, но вечно молодой, — Когда клинок смиряло пенье муз И в винном бурдюке был рай земной. Возляжем с кубком на краю земли, Где наши предки спят в тиши веков, Пусть Океан ломает корабли — Он Средиземным стал для моряков! Какую землю мы возьмем себе? Где пустим корни и продолжим род? Ход полушарий подчинив судьбе, К себе домой мы начали поход — Назад — от Геркулесовых столпов К закату, где благословенный край Устал нас ждать, готовя стол и кров, Где сок лозы нам обещает рай! ПОСЛЕДНИЕ ДНИ АЛИСЫ Отдавшись лени сумеречных дней, Громадина, хоть вовсе не толста, Алиса дремлет, а в листве над ней Оскал мерцает вечного Кота. Свет, что блеснул на гибельных вратах, Так и застыл, и травяной волне, Живого мира отразившей страх, Стоять вовек в зеркальной глубине. Мудра Алиса! Тщась забыть про то, Что, злобствуя, таит в уме своём, Учёный нос задрав, глядит в ничто И думает весь день, но ни о чём, Растерянна пред бездной роковой — Не шевельнуться ей без двойника. На сердце Все-Алисы мировой — Любви бессильной ярость и тоска, Любви к себе, к Алисе-близнецу, Что губы тянет, нежности полна, Но не прильнуть к любимому лицу: Здесь Зазеркалье, и она одна — Одна, бесстрастьем тяжким налита, В инцесте духа, теореме грёз, Как пламя бестелесное, пуста, Безвольна, словно меловой утёс. Здесь день напрасно жаждет умереть, А в небесах — лишь только ночь, без дня, И взор усталый обречён смотреть, Как стынет прах, живую плоть тесня. Безликая толпа, рабы теней, Мы тоже не вернёмся в мир живых — Нас душит саван цифр и степеней, Мы функции, мы ворох карт слепых, Ввысь уносимых… Без грехов — и в рай? Бог плоти нашей, гнев святой яви! Дай злыми быть, путь каменистый дай, Чтоб заслужили дар твоей любви! Михаил Лукашевич{25}
БЁРРИС ФОН МЮНХГАУЗЕН (1874–1945) ЕПИСКОП-СКВЕРНОСЛОВ «Зовут в Италию. На кой? Блажна сия причуда!» — Епископ Крут сказал с тоской И по столу хватил рукой — Аж прыгнула посуда. «Мы в адском пламени сгорим Из-за поездки в чертов Рим! Всё проклянешь, покуда Дотащишься дотуда». До папы весть дошла, что Крут Ругается безбожно. И вот легат уж тут как тут И просит в Рим на папский суд Приехать неотложно… На сотню непотребных слов Дал отпущение грехов Прелату добрый духовник — И думал, что запас велик. Чуть свет карета седока Несет по кочкам ходко. Внутри молчание пока. В окне трясутся нос, щека И складки подбородка. Но мук подагры наконец Не выдержал святой отец: «Эй, кучер! Легче ты, баран! Без ног доставишь в Ватикан!» Прислужник в замке в нужный час Не вспомнил про побудку. «Дерьмо собачье!» В этот раз Всерьез уменьшился запас — Прелат струхнул не в шутку! На въезде в Лемниц был овраг, И колесо в овраге — крак! Накладная поломка! Крут выругался громко… А вот и Мюнхен! Град хмельной! Гуляй на всю катушку! Цирюльник пьяною рукой На требник вывернул в пивной Епископскую кружку. Такого Крут простить не мог. — «Ах ты, мозгляк! Срамной стручок! Вонючая отрыжка! Тебе, мерзавец, крышка!» Но вскоре опустил кулак: Не говоря ни слова, За кружку заплатил «мозгляк». И Крут, хотя запас иссяк, Сиял, как пфенниг новый: «Мне Мюнхен люб! Случись сто бед — Нужды скупиться больше нет! Пусть в Риме духовенства цвет Потерпит, бес им в ногу! Не двинусь я, ей-богу, Пока запас не обновят, — Я слишком мало, верхогляд, Проклятий взял в дорогу!» |
