Марина Гершенович{10} ГЕРТРУДА КОЛЬМАР (1898–1943) СЕРДЦЕ Я шла сквозь лес. Плоды сердец на ветках зрели: и те, что, болью налиты, алели, и те, что недозрелы и тверды. Чуть выше головы, свисая, трепетали; я ощутила тяжесть их и дале оставила звенеть среди листвы. Одно я сорвала — пурпурно-зрелый слиток, венок из маргариток вокруг него сплела. И ритм его живой внезапно осознала: сочилось сердце ало горячею смолой. Сквозь кожуру рвалось, с надтреснутой губою, — сердечко голубое, что в муках родилось. ВЕДЬМА Одна луна взойдет, другая станет тенью. Неразличимы дни, и жизнь моя проста. О драгоценный лик, тебя венчает пенье: синицы синей трель и черного дрозда. Дрозд черно-бархатист, напев его разумен, а флейты голос чист во тьме и невредим. Лесная дева, знай, среди замшелых гумен сбегается зверье к источникам твоим. Коричневы их лбы с растущими рогами… А у ночей твоих павлинья красота цветет в редчайшей гамме, и шепот или крик колеблет их. Рептилий изумруд. И россыпь насекомых вкруг лезвия ножа уклейки золотой. Упадок летних сил в зеркальных водоемах, и тишина приходит на постой. Владения мои! В путь отправляюсь дальний; я волхвовать могу, могу колдуньей быть. Да будет сад цвести и зреть орех миндальный и алое вино, коль захочу я пить. Прозрачная земля, от жажды умираю! Ты зреешь… Силы дай, чтоб я смогла понять, как ручку повернуть у врат тяжелых рая и снова в том саду под деревом стоять… МАША КАЛЕКО (1907–1975) ИНТЕРВЬЮ С САМОЙ СОБОЙ Я в городе невзрачном родилась, где церковка, два-три ученых сана и крупная больница (как ни странно — «психушка»), что за годы разрослась. Я в детстве часто говорила «нет». В том радости для близких было мало. Я и сама бы, право, не желала такую дочь произвести на свет. В одну из многих войн училась в школе. Я рассуждала так в двенадцать лет: «Не будет войн, наступит мир без бед», — о совершенном думая глаголе. Учителя признали мой талант, засим образование мне дали. Мы слова «сокращение» не знали, когда нам выдавали аттестат. Учителя нам ставили отметки, заботились об уровне юнцов, стараясь в жизнь нас выпустить из клетки… опала я в бюро, в конце концов. Я день-деньской на службе пропадала, работала почти что задарма. А вечерами что-то сочиняла (отец решил, что я сошла с ума). Карандашом по карте я вела свои маршруты мнимых путешествий. А в тихий день без всяких происшествий большого счастья, так сказать, ждала… КОЛОНИАЛЬНАЯ ЛАВКА У мелких городов одно лицо. Все мазаны они единым мирром. Окно. Мужчина. Завтрак: хлеб, яйцо. И мухи, что кокетничают с сыром. Подмигивает сахар и корица. Соленья возбуждают аппетит. И «Монпасье» на солнышке лоснится и с детской ненасытностью роднит. А за прилавком сдобная матрона — с пакетиками в ручках — тут как тут и между тем вещает скорбным тоном: «А цены на муку опять растут…» МАЛЕНЬКАЯ ПЕСНЬ ЛЮБВИ Поскольку грусть в глазах твоих жива и лоб высокий думы омрачают, позволь тебя утешить, — так слова находит тот, кто колыбель качает. Я призову и Солнце, и Ветра дарить тебе хорошую погоду; прекрасных снов да снизойдет пора взамен тенет ночного небосвода. А если ты споешь мне новый стих, я всем стихиям благодарна буду за то, что грусть жива в глазах твоих и лоб тяжел от мыслей, равных чуду. РЕЛЬСЫ НОСТАЛЬГИИ Сегодня видела я поезд уходящий. Он шел как раз в Швейцарию. Иной считает, «Студебеккер» лучше… Но мне милее с давних пор могучий дымящийся состав — кумир экрана; когда-нибудь приедет он за мной и увезет в неведомые страны. Я не могу ни на одном перроне спокойно возле поезда бродить и, словно деловитый посторонний, вокзалы стороною обходить. Как это нелегко (поймут не сразу) — в такие дни в автобусе, в час пик, спокойным тоном выговорить фразу: «Один билет до Штеглица…» Тупик. Я видела сегодня: поезд скорый ушел в Париж. Я остаюсь опять на должном расстоянии стоять, что мне без слов понятно в эту пору. Никто не будет ждать в той стороне. На привокзальной площади нет эха. И места, где тоскуют обо мне, нет в планах поездов и списках Рейха. |
