Нешто гнали враги теннессийца Мак-Ги, что хлопок растил испокон, —

Узнай-ка поди; но Юг позади, а впереди — Юкон.

Сэм искал во льду золотую руду, повторяя на холоду,

Мол, дорогой прямой отвалить бы домой, твердил, что лучше в аду.

Сквозь рождественский мрак упряжки собак на Доусон мчали нас.

Кто болтает о стуже? Льдистый коготь снаружи раздирал нам парки в тот час.

На ресницах снег, не расклеишь век, да и ослепнешь совсем;

Уж чем тут помочь, но всю эту ночь хныкал один лишь Сэм.

Над головой стихнул вьюги вой, над полостью меховой;

Псы поели в охотку, звезды били чечетку, и Сэм подал голос свой,

Он сказал: «Старина, мне нынче — хана, думаю, сдохну к утру;

Вспомни просьбу мою в ледяном краю после того, как помру».

Полумертвому «нет» не скажешь в ответ; а Сэм стонать продолжал:

«Пуще день ото дня грыз холод меня — и в железных тисках зажал.

Но лечь навсегда под покровом льда… Представить — и то невтерпеж;

Счастьем или бедой, огнем иль водой — поклянись, что меня сожжешь».

Смерть пришла на порог — торговаться не впрок, я поклялся: не подведу:

И утро пришло, но как тяжело пробужденье на холоду!

Сэму виделась тропка у плантации хлопка где-то в стране родной:

А к ночи Мак-Ги отдал все долги, превратился в труп ледяной.

Дыхание мне в той гиблой стране ужас перехватил,

Обещанье дано — его все одно нарушить не станет сил;

Труп к саням приторочен, торопись иль не очень — не об этом в итоге речь,

Покорствуй судьбе, долг лежит на тебе: что осталось — то надо сжечь.

Моги не моги, а плати долги, у тропы — особая власть.

Проклинал я труп, хоть с замерших губ не позволил ни звуку пасть.

Ночь темна и долга, и собаки в снега протяжное шлют вытье,

Укоряя меня кружком у огня: не сделано дело твое.

Вливался мой страх в этот бедный прах, тянулись дни и часы,

Но я, как слепой, шел всё той же тропой; оголодали псы;

Надвигалась тьма, я сходил с ума, жратва подошла к концу,

Я место искал, он — щерил оскал; и стал я петь мертвецу.

И добрел я тогда до Лебаржского льда — попробуй, не очумей!

Там намертво врос в ледовый торос кораблик «Алиса Мэй».

Я на Сэма взглянул и тихо шепнул, хоть был заорать готов:

«Черт, операция! Будет кр-ремация — высший-из-всех-сортов!»

Я взялся за труд: вскрыл полы кают, котел паровой зажег,

Даже увлекся: насыпал кокса, не иначе — Господь помог;

Ох, было дело: топка взревела, такое заслышишь — беги!

Я в горячей мгле схоронил в угле тело Сэма Мак-Ги.

Я решил, что не худо прогуляться, покуда тлеет покойник в дыму;

Меркло небо во мраке, завывали собаки, быть поблизости — ни к чему.

Всюду снег и лед, но горячий пот на лбу смерзался корой;

Я долго бродил, но котел чадил и в небо стрелял порой.

Сказать не могу, как долго в снегу длился тяжелый гул;

Но небо врасхлест посветлело от звезд — и я вернуться рискнул;

Пусть меня трясло, но себе назло я сказал: «Ну, вроде пора —

Догорел твой друг!» — и открыл я люк, заглянул в потемки нутра.

Я-то парень неробкий, но в пылающей топке Сэм спокойно сидел внутри:

Улыбаясь слегка, он издалека крикнул мне: «Дверь затвори.

Здесь тепло весьма, но кругом зима — как бы снегу не намело:

Как в минуту сию, лишь в родном краю было мне так же тепло».

Ленин спит в саркофаге, реют красные флаги, и трудяги, к плечу плечом,

Словно крысы, входя, ищут нюхом вождя — прощаются с Ильичом.

Смотрят пристально, чтоб бородку и лоб в сердце запечатлеть,

Вобрать до конца в себя мертвеца, который не должен истлеть.

Серые стены Кремля темны, но мавзолей багров,

И шепчет пришлец из дальней страны: "Он не умер, он жив-здоров".

Для паломников он — мерило, закон, и символ, и знак, и табу;

Нужно тише идти — здесь спит во плоти их бог в хрустальном гробу.

Доктора в него накачали смолу для покоя людских сердец,

Ибо если бог обратится в золу, то и святости всей конец.

Но я, тавариш, нынче поддал… и открою тебе секрет,

Я своими глазами это видал — других свидетелей нет.

Я верно служил Савецкай стране — чекистом и палачом,

Потому в живых оставаться мне всё одно не дадут нипочем;

Тех, кто видел такое, не оставят в покое, будь сто раз себе на уме,

За это дело только расстрела я дожидался в тюрьме.

Но сумел сбежать, а в себе держать больше тайну я не могу;

Бородой Ильича поклянусь сгоряча, разрази меня гром, коль солгу.

На Красную площадь меня занесло — поглядеть на честной народ,

На всякое Марксово кубло, что к Мавзолею прет;

Толпится там москаль, грузин, туркмен, татарин-волгарь,

Башкир и калмык, латыш и финн, каракалпак и лопарь,

Еврей, монгол, киргиз, казах; собравшись из дальних мест,

Толпа стоит со слезами в глазах, этакий ленинский съезд.

Сколько лет прошло, а их божество закопать еще не пора,

Они — будто плакальщики того, кто умер только вчера.

Я видел их, бредущих в тоске, кротко шепча слова.

У меня, понятно, плясала в башке водка, стакан или два.

Шла, как всегда, людская чреда, обыденная вполне,

Но с трудом в этот миг удержал я крик, ибо призрак явился мне.

Да, меня отыскал этот волчий оскал: таков был только один —

Никто иной, как зарезанный мной князь Борис Мазарин.

Ты не думай так, что мне б не в кабак лучше пойти, а к врачу;

У алкаша тоже есть душа, я спиртом ее лечу.

Без выпивки мне забыть не дано служение делу зла,

За мной бегущие, как в кино, лица людей и тела.

Но страшнее всех этот черный грех, позабыть я пытаюсь зря

То, как был убит Борис Мазарин, верный слуга царя.

Его, дворянина, мы взяли врасплох: нам повезло однова;

И мать, и сына, и дочек всех трех прикончили мы сперва.

Мы пытали его, твердя: «Говори!», — а он молчал: ишь, каков!

Тогда мы распяли его на двери остриями грязных штыков.

Но он с презрением бросил нам: «Чертово шакалье!

Сто к одному вас я возьму, сгину за дело свое».

И я задрожал и ему кинжал в глотку воткнул до конца,

Чтоб затем в тюрьме утопить в дерьме готового мертвеца.

Конец казаку, да и всей родне, и они б воскресли навряд…

Только князь шагает прямо ко мне, и местью глаза горят.

(Может, это бред, может, пьяный вздор моей головы дурной?)

Так я увидал мерцающий взор человека, убитого мной.

И в огне его глаз я прочел приказ, он короток был и прям;

Безвольный, тупой, я слился с толпой, скорбно ползущей к дверям.

Не знаю, реален он был или мним, но строго за ним в аккурат —

Всё шел я за ним, всё шел за ним и скоро вошел в зиккурат.

Там свет всегда холоднее льда и дует вечный сквозняк;

Спотыкаясь, в поту, как в пустоту я сделал по лестнице шаг.

Я кричал бы, да горло сухостью сперло; и, его не найдя руки,

Подумал — нет, уж какой там вред способны творить мертвяки.

Увы, надеждам моим вопреки, он сам нащупал меня,

Плечо мое зажала в тиски костлявая пятерня.

Не казак удалой, а череп гнилой, проломлен высокий лоб…

Вот и зал, где Ленин лежал, нетленен, всунут в хрустальный гроб.

Ступив за порог, я всё так же не мог ни вырваться, ни упасть:

Будто клешня, вцепилась в меня его ледяная пясть.

Вспоминать не хочу, как к Ильичу мы подошли наконец,

Жестом недобрым к собственным ребрам вдруг потянулся мертвец.

Затрещала рубашка, кости хрустнули тяжко, а потом единым рывком

Из груди, смеясь, выхватил князь сердца кровавый ком…

Кабы просто ком бы!.. Как выглядят бомбы, я узнал на своем веку.

А он хохотнул… и БОМБУ метнул прямо в ленинскую башку.

За вспышкой слепящего огня раздался бешеный рев.

И мир обрушился на меня, он стал кровав и багров.

Потом и вовсе исчез во тьме; я очнулся, едва живой,

Не то в больнице, не то в тюрьме свет мерцал над моей головой:

А рядом призрачная орда ворочалась тяжело,

Из всей толпы в мавзолее тогда одному лишь мне повезло.

Твердили, что всё это было во сне, — а сны, понятно, не в счет, —

Но по их глазам было ясно мне, что я назначен в расход.

С Лубянки в итоге я сделал ноги, да не о том рассказ,

Не прими за брехню, но я объясню, как дела обстоят сейчас…

Гепеу закон охраняет свой, ему никогда не спех;

Мавзолей на ремонте — так не впервой: он снова открыт для всех.

Там Ленин лежит на все времена, как символ, знак и табу,

И плетутся вшивые племена, благодаря судьбу;

Раз Ленин нетленен, то мир неизменен, протухнет — падет Совдеп,

А не сгнил он покуда — охрана не худо зарабатывает на хлеб.

Но к стеклянному гробу подойти ты попробуй, при этом надо учесть:

Нетленная рожа на воск похожа… но это же воск и есть.

Расскажут тебе про искусство врача, про чудотворный бальзам,

Но там — лишь чучело Ильича, уж поверь ты моим глазам.

Бомба брошена в гроб прямо в лысый лоб, это я увидеть успел.

Всё гремит надо мной гул волны взрывной… а Ленин, выходит, цел?

Я кричу, и пусть дрожит мавзолей: кто придумал такую дрянь?

Не веришь — времени не пожалей, пойди туда да и глянь.

Ты решил — смутьян безумен и пьян… Нет, я не полезу в раж,

Рубану сплеча: там нет Ильича, там лежит восковой МУЛЯЖ.