Молодой человек не задумывается о смерти. Он еще может поверить, что умрут другие, или согласиться с отвлеченным понятием о том, что «все люди смертны» [165], но никогда не соотнесет он сие расхожее представление с самим собой. Юность, бурная деятельность, жизнелюбие несовместимы со старостью и смертью, да и в расцвете лет мы, не более чем в беззаботном детстве, представляем себе, как такое возможно.

Точно так же не укладывается у нас в голове, каким образом цветущее здоровье и сила «предстанут слабостью и сединой». Даже если в минуты праздных размышлений мы и задумываемся о конце жизни, смерть кажется нам чем-то на удивление далеким, между нею и нами протянулась дистанция огромного размера, и как же не соответствует ее тяжкая, размеренная поступь с нынешним нашим веселым и беззаботным существованием! Мы всматриваемся в даль, за линию горизонта, и нам мнится, будто расстояние от нас до него бесконечно, и конец жизни наступит невесть когда, — а между тем туман, о чем мы даже не подозреваем, уже клубится у наших ног, и густые тени старости уже на нас ложатся. Крайние точки нашей жизни сливаются в одну, между ними не оказалось того протяженного расстояния, на какое мы по своей наивности рассчитывали, — и вместо богатых, печальных, торжественных оттенков преклонного возраста, «увядших листьев прожитого», сгущающихся теней осеннего вечера мы ощущаем лишь сырой, стылый туман, который с исчезновением духа юности обволакивает все вокруг. В эти годы у нас не возникает побуждения смотреть вперед, и, что того хуже, — обратить свой взор вспять на все то, что с возрастом сделалось столь избитым и привычным. Радости жизни приелись, «исчезли в пучине времени», удары же судьбы были столь частыми и болезненными, что никакого желания испытывать их на себе вновь у нас не возникает. Мы не хотим ни бередить старые раны, ни вернуть себе, подобно птице Феникс, молодость, ни прожить свою жизнь дважды. Одной более чем достаточно. Срубленное дерево не вырастет. Захлопните книгу и покончите счеты с жизнью раз и навсегда!

Для некоторых жизнь подобна лабиринту, который, чем дольше мы по нему продвигаемся, становится все уже и мрачнее; повернуть назад мы не можем и, в конце концов, начинаем задыхаться. Что до меня, то я, двигаясь по сужающемуся проходу, на отсутствие воздуха не жалуюсь. Такое чувство меня посещало раньше [166], когда образ человеческой жизни как мрачного лабиринта душил меня, лишал тех радужных надежд, что я лелеял в молодости. В настоящее же время я, скорее, ощущаю пустоту, отсутствие поддержки, я протягиваю руку и не нахожу того, что искал; я витаю в мире абстракций; передо мной развернута голая карта жизни, и в пустоте и отчаянии я вижу Смерть, идущую мне навстречу. В юности ее заслоняли от меня люди и чувства, да и Надежда всегда стояла между нами, словно говоря: «Не обращай внимания, старина!» Проживи я жизнь сполна, я не боялся бы смерти. Но мне не нравится, что договор жизни с удовольствиями расторгнут, договор брака с радостью не выполняется, что обещание счастья так и остается обещанием. Мои чаяния, общественные и личные, лежат в руинах; те же, что еще не до конца разрушены, смотрят на меня с издевкой. Мне бы хотелось, чтобы здание Надежды было восстановлено. Мне бы хотелось верить, как верилось в начале жизни, что человечество вправе питать надежду на будущее. Мне бы хотелось оставить по себе хорошую память. Мне бы хотелось, чтобы мое тело предала земле дружеская рука. На этих условиях я готов, пусть и неохотно, отойти в мир иной. Вот тогда я напишу на своей могиле: БЛАГОДАРЕН И УДОВЛЕТВОРЕН! Но я думал и страдал слишком много, чтобы согласиться думать и страдать понапрасну. Когда я оглядываюсь назад, мне порой кажется, будто я всю жизнь проспал на склоне холма знаний: во сне мне являлись книги, мысли, картины, и до меня, будто сквозь сон, доносился нестройный шум великого множества людей, суетящихся внизу, у подножья холма. Пробудившись от этого сумеречного существования и обнаружив, что происходит вокруг, я испытал желание спуститься в мир реальностей, принять участие в общем деле. Но, боюсь, я опоздал, и лучше бы мне в очередной раз вернуться к своим книжным химерам и праздности. «Zanetto, lascia le donne, et studia la matematica» [167]. Подумаю об этом.

Ничуть не удивительно, что созерцание и страх смерти становятся для нас более привычными по мере приближения к ней, что жизнь словно отступает с расстройством здоровья и упадком духа и что по мере того, как все, нас окружающее, оказывается подверженным постоянным переменам и случайностям, по мере того, как убывают наши силы и красота, надежды и страсти, по мере того, как покидают нас наши друзья и наши привязанности, — мы постепенно начинаем ощущать себя смертными!

Смерть я наблюдал всего раз — то был младенец. Было это много лет назад. Взгляд умершего был спокоен и безмятежен, выражение лица — красивым и твердым. Казалось, будто в гробу, в окружении цветов, лежит фигура, вылепленная из воска. Казалось, передо мной, скорее, образ жизни, нежели смерти! Дыхание не оживляло губы и грудь, ни образы, ни звуки никогда больше не войдут в эти глаза и уши. Я смотрел на мертвеца и не видел в выражении его лица никакой боли; казалось, он радуется, что скоротечным мукам жизни пришел конец… Помню, я не мог примириться с мыслью, что на младенца опустится крышка гроба, я словно задыхался — и все же, когда теперь я вижу, как ветерок колышет густую траву над его могилкой в дальнем конце кладбища, на сердце становится легче.

Изображение из мрамора или слоновой кости, наподобие памятника двум детям в Чентри, вызывает истинный восторг. Почему мы не сокрушаемся, что мрамор не живой, что ему не хватает дыхания? Он и не был никогда живым, и трудность перехода от жизни к смерти, борьба между жизнью и смертью в нашем воображении — вот что, собственно, сбивает нас с толку, ставит в тупик, наводит на мысль, что мертвый младенец по-прежнему хочет дышать, радоваться жизни, смотреть по сторонам, чему препятствует ледяная рука смерти, сковывающая все его способности и притупляющая чувства; что, если б он только мог, он бы пожаловался, что изваян из камня. Быть может, религия примиряет наш рассудок с этой переменой скорее, нежели все прочие соображения, ведь вера изображает дух освободившимся от тела и улетевшим в иные сферы. Вот почему, предаваясь размышлениям о смерти, мы поневоле сравниваем ее с жизнью, отчего она и выглядит таким чудовищным монстром. Мы думаем не о том, что чувствуют мертвецы, а о том, какие чувства должны испытать мы сами.

Позволю себе привести здесь великолепный отрывок на эту тему из сочинения Такера «Следование свету природы»:

«Печальное зрелище безжизненного тела, его последняя обитель — мрачная, холодная, тесная и одинокая — потрясает воображение; воображение, но не рассудок, ибо всякий, кто обратится к рассудку, сразу же обнаружит, что во всех этих обстоятельствах нет ровным счетом ничего зловещего. В самом деле, если положить труп в кровать, накрыть одеялом, да еще затопить в комнате камин, покойника все равно не согреешь; если с наступлением сумерек зажечь хоть сотню свечей, покойник все равно не прозреет; если не опустить его в могилу, свободу он все равно не обретет; если окружить его людьми, это его все равно не развеселит, — да и искаженные черты его лица не выражают ни боли, ни тревоги, ни печали. Все это знают, все наверняка согласятся с только что сказанным, — и, тем не менее, мы не способны без содрогания не только видеть мертвое тело и могилу, но даже помыслить о них. Нам хорошо известно, что всякий живой человек тяжко страдает при виде подобного зрелища, а потому оно привычно действует на наш ум и вызывает ужас, который усиливается еще больше из-за существующих у нас обычаев».