Что же до постановочной части, то нашим театрам в Европе нет равных. На особую тщательность, с какой наши исполнители гримируются, на то, какие замечательные, продуманные до мелочей костюмы им шьются, обратил, между прочим, внимание Рикобини, итальянец, путешествующий по Европе с единственной целью познакомиться с европейскими театрами. Впрочем, и в этом отношении у нас имеются некоторые очевидные недостатки — как традиционные, так и еще только входящие в моду. К примеру, ковер, разложенный на сцене, дабы господа актеры не испортили свои костюмы, означает приближение трагедии; накрытый скатертью стол не более свидетельствует о приближающемся обеде, чем покрытая ковром сцена Друри-Лейна, — о кровопролитии. Когда мы из зала наблюдаем за маленькими пажами с одинаковыми, бессмысленными лицами, что несут шлейф рыдающей принцессы, или за следующими в ее свите неуклюжими придворными, мы вряд ли разделим ее горе. Статисты всегда отвлекают внимание зрителей, однако у нас их роль тем более смехотворна, что они простаивают на сцене весь спектакль, ровным счетом ничего не делая, и если уж никак нельзя обойтись без стражников в грязных рубахах, то пусть хотя бы смотрят на актеров, а не глазеют на зрителей.

Красота, как мне представляется, — необходимое условие для ведущей актрисы. Такого же мнения придерживаются во всех театрах Европы — но не у нас. Я при всем желании не могу себе представить, чтобы герой жертвовал своей жизнью ради юной девы отталкивающей внешности. Когда даже густой грим не может скрыть морщин на лице героини, мне странно слышать, что герой объявляет ее лик «ангельским». Его поведение наверняка покажется зрителю несуразным, а человек, которого я вынужден обвинить в отсутствии вкуса, едва ли вызовет мое расположение, тем более — восхищение. Примерно то же самое происходит, когда весьма тучная актриса тщится сыграть роль умирающей от голода.

Хочется поэтому пожелать, чтобы в будущем роли молодых и красивых исполнялись молодыми и красивыми, ибо, должен признаться, я предпочитаю, чтобы на сцену выходили люди не старые и приятной наружности, пусть покамест и неопытные, нежели поблекшие и неловкие старики и старухи — пусть бы даже они отлично справлялись со своей ролью. Если первые могут сойти за нескладных новобранцев, то, глядя на вторых, не можешь отделаться от ощущения, что попал в дом престарелых.

Владелец пивной под Излингтоном, который много лет торговал пивом под вывеской с изображением французского короля, в начале последней войны сорвал ее и на ее место водрузил другую, с королевой Венгрии. Под сенью кирпичного лица и золотого скипетра королевы он продолжал поить завсегдатаев пивом, покуда королеву не разлюбили, после чего некоторое время назад он поменял венгерскую королеву на прусского короля, которого, в свою очередь, придется, быть может, в угоду вульгарным вкусам поменять еще на какого-нибудь великого мира сего.

Так, великие люди сменяют один другого под любопытными взглядами толпы. Налюбовавшись одним великим человеком, мы выбрасываем его за ненадобностью, а на его место ставим другого, который, впрочем, надолго также задержится едва ли, — толпе ведь претит однообразие.

Должен признаться, что мое мнение существенно отличается от мнения большинства, а потому заслуги, вызывающие всеобщий восторг, мне представляются сомнительными. Во всяком случае, я убежден, что тех великих (а порой и хороших) людей, что испытывают гордость от подобных восхвалений, всенародная слава только портит, ведь в истории не раз случалось, что голова, что сегодня кружится от рева миллионов, завтра будет насажена на кол.

Когда Александр VI входил в городок ^{258} в окрестностях Рима, только что покинутый отступавшим противником, он обратил внимание, что жители поспешно стаскивают с водруженной на рыночной площади виселицы чучело, весьма похожее на него. Еще несколько человек в это же самое время сбрасывали с пьедестала статую одного из членов семейства Орсини, с которым он воевал, а на его место водружали статую Александра. Очень может быть, что человека, хуже знавшего людей, возмутило бы низкопоклонство этих босоногих льстецов, однако Александру, как видно, их рвение понравилось, и, повернувшись к Борджиа, своему сыну ^{259}, он с улыбкой произнес: «Vides mi fili quam leve discrimen patibulum inter et statuam». («Вот видишь, сын мой, сколь невелика разница между виселицей и статуей»). Научись великие извлекать уроки из жизни — и они бы уяснили себе, сколь непрочна основа, на которой зиждется их слава. И то сказать, мы столь же склонны расточать похвалы всему тому, что только кажется заслугой, сколь и подвергать осуждению все то. что лишь на первый взгляд является преступлением.

Громкая слава под стать идеальной кокетке, ее воздыхатели должны стремиться любой ценой завоевать ее сердце, потакать любым ее капризам и, в конце концов, несмотря на все свои старания, остаются ни с чем. Истинная же слава, напротив, сродни женщине разумной; ее поклонники не должны юлить и притворяться, не испытывают они и особой тревоги, ибо уверены, что в конечном счете будут вознаграждены в полном соответствии со своими заслугами. Когда Свифт появлялся на людях, за ним с криками валила толпа. «Чума разбери этих болванов (говорил он), представляю, какую радость доставят их крики лорд-мэру ^{260}».

Мы не раз являлись свидетелями того, что добродетели великого человека, который при жизни был не на виду и не на слуху, сохранялись в памяти благодарных потомков. Возможно, наступит день, когда покойному герцогу Мальборо воздадут наконец должное, оценят этого человека даже выше, чем его прославившегося при жизни предшественника, ибо дружелюбие и благожелательность куда значительнее тех достоинств, которые принято считать великими. Читатель, надо думать, извинит меня за то, что я воздаю должное человеку, который при жизни ненавидел, когда льстили ему, ничуть не меньше, чем сам я ненавижу льстить другим.

Дабы каким-то образом свернуть с избитой дороги сей приевшейся темы, я вижу лишь один выход: воспользовавшись памятью, а не логикой рассуждения, проиллюстрировать эту тему на примере.

Один китаец, который долгое время изучал труды Конфуция и, зная иероглифы, соответствующие четырнадцати тысячам слов, мог прочесть большую часть любой книги, попадавшей ему в руки, решил однажды отправиться в Европу, дабы познакомиться с обычаями народа, о котором был почти такого же высокого мнения, как и о своих соотечественниках. Прибыв в Амстердам, сей книгочей первым делом отправился в книжную лавку и обратился по-голландски (на котором немного изъяснялся) к книгопродавцу с просьбой принести ему сочинения бессмертного Конфуция. Книгопродавец заверил его, что имя это слышит впервые. «Увы (вскричал наш путешественник), зачем было поститься и доводить себя до голодной смерти, раз слава его не вышла за пределы Китая?!»

В Европе вряд ли найдется хоть одна деревня, хоть один университет, которые бы ни кичились своими «великими» людьми. Глава крошечной торговой корпорации, который отказался выполнять распоряжение государя, потребовавшего от своих подданных надевать лучшее платье лишь по воскресеньям; ничтожный педант, который открывает одно, прежде неизвестное свойство полипа или пространно описывает доселе незамеченный процесс в скелете крота и ум которого, подобно его микроскопу, видит природу лишь в частностях; стихоплет, что сочиняет гладкие стишки и апеллирует к нашему воображению, тогда как должен обращаться к нашим сердцам, — все они в равной степени воображают, будто войдут в историю, и хотят, чтобы за ними устремлялись восторженные толпы. И толпы ловят их на слове. Вслед патриоту, философу и поэту несутся громкие славословия: «Невиданные заслуги! Величайший человек своего времени! Вам будут аплодировать благодарные потомки!» Под подобную музыку и шагает, суетясь и надувая щеки, наш важный пигмей, чьи деяния впору сравнивать с бурей в стакане воды.