Довольно вспомнить, что все мы, и люди, и животные, выносим по милости насекомых, чтобы простить себе невольное отвращение к столь беззастенчивым созданьям. Поразительно другое: самыми страшными нам кажутся отнюдь не самые их них зловредные. Особенно женщинам: та, что не побежит от вьющейся над головой осы, пускается наутек от мирного паука, другая не боится слепня, хотя и тщится его прихлопнуть, но ей страшен ничуть не кровожадный мотылек. Наши страхи, это очевидно, не связаны с непосредственной опасностью. Есть насекомые, которые внушают чувство близости потустороннего. Чаще всего, это мотыльки — призраки мира насекомых. Возможно, они пугают нас внезапностью, с которой впархивают из мрака, словно сама ночная тьма, стучатся они в наши освещенные окна. Их неотступность только прибавляет страху. Они докучливей, чем побежденная страна, несносней, чем настырная вдова. Всего ужасней алый блеск их глаз, когда в них загорается случайный отсвет лампы. На ум приходят Африка, ночь, джунгли, обрядовые пляски в башне, недобрый блеск камней во лбу злой богини и непременный похититель — бездумный европеец, преследуемый местью черных в приключенческом романе. Тут и волосы должны были бы встать дыбом, однако ничего такого не случается. Глаз мотылька почти не удается рассмотреть, но рассмотрев, забыть его не легче, чем горящий дом. Однако суеверие обычно соединяет с царством мертвых не мотылька, а бабочку. Может быть, ее боятся огородники? Не думаю. И все же народные предания ей, а не мотыльку отводят роль духа. В одной ирландской легенде священник отрицал, что у человека есть душа. Впоследствии уверовав, предсказал, что в смертный час, в посрамление его былых сомнений, из его тела выпорхнет живое существо. Так и случилось. Когда он умер, в воздух взвилось прелестное, белое, четырехкрылое создание и стало кружить вокруг его головы. «То была первая бабочка. С тех пор все знают, что в бабочках сокрыты души мертвых, которые ждут своего часа, чтобы войти в чистилище». Известно, что на Соломоновых островах когда-то было принято говорить об умирающем, что он готовится превратиться в бабочку или в другое насекомое. Если потом его домашние встречали бабочку, они со словами: «Это наш папочка», — протягивали ей кокосовый орех. В подобных обстоятельствах английская родня попотчевала бы ее, наверное, бананом. В племенах Ассама верят, что мертвые приходят под видом бабочек и мух, по этой причине их никто не трогает. В Вестфалии, напротив, в них видят козлов отпущения, и в феврале, в день Св. Петра их изгоняют под традиционные распевы. На Самоа, как и в других местах, бабочку почитали божеством — не помню, где я все это вычитал, кажется, в «Золотой ветви» Фрейзера ^{663}, — поэтому считалось, что поймавший бабочку должен умереть на месте. Мне кажется, что мотылек не меньше бабочки просится в сказку, но сказок таких нет. Наверное, в сказках их не различают. В жизни мы делаем это с легкостью: английских бабочек всегда можно узнать по утолщенным усикам. Конечно, чтоб опознать всех бабочек на свете, весь их кишащий многоразличный мир, в котором энтомологи открыли тринадцать тысяч видов и надеются открыть в два раза больше, одного этого признака недостаточно. В Англии мы тоже не всегда смотрим на усики. Моль и других мотыльков мы узнаем сразу: мы знаем, что они летают по ночам или проедают дырки в платье. Мы даже боимся их не всюду, а только в замкнутом пространстве.

В поэзии мы с ними дружим, нас тешит «тяга мотылька к звезде» ^{664}; мы помним, что это для них так сладко благоухает ночной жасмин, нам не внушают страха строки:

Пауков, уховерток и прочую враждебную нам живность никто и никогда так не воспевал. Лишь мотыльки манят нас красотой и тайной.

Никогда, кажется, в Англии не было такого нашествия насекомых, как прошлой весной. Это единственный упрек, который можно сделать солнцу: оно несчетно множит этих тварей, при чем не по-христиански, не парами, а ордами. Если бы не они, как бы мы все завидовали ясному небу и жаркому солнцу тропиков! Но холод Северного полюса лучше саранчи, лучше тарантулов, которых мы так боимся, и мух це-це, которых тоже опасаемся. Впрочем, довольно с нас и насекомых нашего собственного климатического пояса. Известно, что кузнечики — убийцы, другие, вроде жуков-могильщиков, славятся тем, что пожирают близких родственников, из всех них только уховертки — примерные матери. Но хищные и мирные, все они мастера терзать и разрушать. Головки роз кишат колониями тлей, под яблочном листком полно личинок бабочки-нимфалиды, стручки фасоли усеяны какими-то черными как смоль уродцами. На одном плодовом дереве больше насекомых, чем болезней в медицинском справочнике. Гниль в недозрелом яблоке — работа насекомых; ковер зеленых груш, до времени устлавших землю, тоже результат их деятельности. Стоит ли после этого вспоминать о немецких шпионах? Им следовало бы пойти в ученье к насекомым, те бы их выдрессировали, они бы не были беспомощными кустарями, какими показали себя. Но надо сказать, что и тех, и других — и шпионов, и насекомых — мы ненавидим за одно и то же. Мы видим в них одну и ту же вредоносную породу, которая суется куда не следует, сосет кровь и сеет зло. И мы не знаем пощады. Но низводя человека до уровня насекомого, мы делаем шаг по пути жестокости. Это опасный путь, он ближе к преступлению, чем к истине. Я думаю, что не было еще случая в истории, чтобы восставшие, свергая власть и проливая детскую кровь, не оправдывали бы себя тем, что «из гнид вырастают вши». Но и убивая муху, мы чувствуем укоры совести. Мух можно ненавидеть, можно желать им смерти, но нельзя, подобно несмышленым детям, спокойно обрывать им крылышки и лапки. Их долгую агонию на липких лентах, от которых они силятся оторваться, но достигают желаемого, лишь умирая, мало кто может вынести, мне она кажется жестокостью. Один известный романист сознался, что очень любит наблюдать, как чуть не вдвое при этом удлиняются их лапки. Он меня не удивил, я ничего другого и не ждал от него. Удивляет меня то, что беззлобное, даже участливое отношение к мухам в нашей обыденной речи служит мерой благородства. Как часто в похвалу покойному мы говорим, что он и муху не обидел. Тех же, кто мучил мух, мы пригвождаем к позорному столбу истории. Мы не забыли жестокости Домициана, о котором Светоний пишет: «В начале своего правления он часами сидел в одиночестве, охотясь на мух, которых протыкал остро отточенным гномоном солнечных часов. Когда однажды Вибия Криспия спросили ^{665}, не заходил ли кто к цезарю, он не без остроумия ответил: „Даже муха не пролетала“». Едва ли не все мы предпочитаем муху императору и точно так же — предпочитаем муху паукам. Мы их жалеем, как жалеем слабых. Среди мелких, но мучительных дилемм, которых всегда много у гуманиста с чуткой совестью, неразрешима такая: что лучше — порвав паутину, уморить паука голодом или, не прикасаясь к паутине, обречь на смерть сонмище мух? Я издавна решил в подобных случаях не направлять природу и говорю себе, что для этого слишком мало о ней знаю. Впрочем, два вида насилия не вызывают у меня протеста и даже доставляют радость. Я радуюсь дрозду, который, чтобы достать улитку, колотит ее домиком о камень. Я, правда, не пробовал взглянуть на дело с точки зрения улитки, но всякий раз стою и слушаю это постукивание, как музыку. С такой же сладкой дрожью я наблюдал, как прелестная крапчатая божья коровка протиснулась между двумя яблоками и принялась поедать пожиравших их тлей. Божья коровка, бабочка, пчела — кто может наложить на них оковы? В раю они, наверное, были раньше змия. В те дни у Вельзевула, повелителя всех прочих насекомых, еще не было творческой силы на земле, а все цветы были загадочны, как насекомые, и все насекомые красивы, как цветы.