Не в результате трансформаций немецких «антибольшевиков» и национал-революционеров типа Штадтлера или Мёллера, но прежде всего благодаря победе Муссолини в Италии (1922) феномен, для описания которого использовали сменявшие друг друга понятия вроде «крайний национализм», «национал-большевизм» или «черносотенство», обрел — в том числе и для вождей большевиков и Коминтерна — новый облик и новое наименование: «фашизм». Безусловно, известную роль сыграло также то обстоятельство, что Муссолини был некогда революционным социалистом и все еще подавал себя и как аналог Ленина и Троцкого, и как их противника.

Не случайно Кларе Цеткин, великой старой даме немецкого и международного социализма, на расширенном пленуме Исполкома Коммунистического интернационала в июне 1923 г. было поручено выступить с главным докладом о «борьбе против фашизма»[158]. Летом 1923 г., как и летом 1920 г., на повестке дня стоял новый «решительный бой», однако в центре этого доклада была не Польша, но — после французской оккупации Рурской области — сама Германия, которая как в экономическом, так и в политическом отношении катилась к банкротству и освобождение которой из рабских цепей Версаля выдвигалось как ключевой вопрос мировой ситуации.

Немецкая буржуазия, заявил Август Тальхаймер в статье, опубликованной в февральском номере журнала «Интернационале» за 1923 г., является, «на взгляд со стороны, революционной поневоле (по крайней мере, временно)»; однако, будучи объективно реакционным классом, она уже не сможет добиться «освобождения Германии» необходимыми для этого радикальными средствами. Это задача пролетариата^{930}. Действительно, националистическое волнение, охватившее немецкую общественность, не только не было пронизано риторикой переворота и освобождения, с которой выступали коммунисты, но частично обратилось против них самих с новой, небывалой еще остротой. Эгоистические попытки КПГ создать «пролетарские сотни», чтобы — как гласил лозунг — разбить «Пуанкаре в Руре, а Куно в Берлине», натолкнулись, как на «удар в спину», на открытое возмущение большинства немецких партий и земельных правительств и дали фёлькиш-националисти-ческим боевым союзам повод потребовать, в свою очередь, введения «национальной диктатуры».

Стратеги Коминтерна, наоборот, считали, что необходимо отбить эти «фашистские» атаки и использовать националистическое волнение в собственных целях. В мае прозвучал призыв к открытой борьбе против «правительства национального позора и предательства народа», а «государственный изменник Стиннес» в качестве мнимого виновника массового обнищания, вызванного инфляцией, был превращен в одиозную фигуру крупного капиталиста в цилиндре, с сигарой и мрачной (напоминающей антисемитские клише) физиономией^{931}. Одновременно с этим приступили к целенаправленной перевербовке не только взбудораженных масс, но и «фашистских» активистов из военизированных союзов.

Основополагающий доклад Клары Цеткин также явно отмежевывался от прежних концепций, согласно которым «фашизм есть не что иное, как буржуазный террор в форме насилия», практиковавшийся, к примеру, во время «белого террора в хортист-ской Венгрии» в 1919–1920 гг. Напротив, новый фашизм в духе Муссолини выражает интересы не только «малочисленной касты», он мобилизует «широкие социальные слои, крупные массы, которые включают даже пролетариат»^{932}. Но поскольку главная причина «пролетаризации широчайших масс мелкой и средней буржуазии» состояла в эксплуатации, угнетении и пролетаризации со стороны империализма западных держав-победительниц, отсюда вытекала необходимость безусловного и четкого понимания справедливого национального возмущения этих пролетаризированных мелкобуржуазных масс, в том числе их разочарования национальным и социальным предательством социал-демократов, которое (по утверждению Радека) в принципе и прокладывало путь фашистам^{933}.

Таким образом, фашизм оказывался движением с легитимными по сути целями, привлекавшим не только грубые натуры типа ландскнехтов и продажных люмпенов, «но и самые энергичные, способные к развитию элементы данных слоев», «жгучей тоске» которых по социальной общности и национальному достоинству коммунисты искренне должны сочувствовать^{934}. Как сказал Радек, фашизм есть в сущности не что иное, как «социализм мелкобуржуазных масс»^{935}.

Тем самым он непосредственно подключился к формуле, которую два-три десятилетия назад уже часто использовали в кругах социал-демократии для характеристики политического антисемитизма[159].^{936} Но в формуле Радека содержалась также старая ленинская мысль о неосознанно революционной роли «черносотенцев», которая в очередной раз проявилась в 1920 г. в Восточной Пруссии в виде симпатий «немецких черносотенцев» к большевикам.

Знаменитая и в то же время пользовавшаяся дурной славой «речь о Шлагетере» Радека, которую он под «аплодисменты собравшихся» произнес вслед за докладом Цеткин и которая по всему своему характеру была обращена не столько к сидящим перед ним кадрам Коминтерна, сколько непосредственно к националистической общественности в Германии, ввела в игру эмоциональный компонент, все же необычный в такой форме.

Радек произнес подчеркнуто торжественную речь в память «мученика германского национализма», только что казненного французами за акты саботажа. «Шлагетер, мужественный солдат контрреволюции, заслуживает того, чтобы мы, солдаты революции, честно, по-мужски воздали ему почести». И если трагическая судьба Шлагетера лицемерно оплакивается теперь прессой Стиннеса, «компаньона Шнайдер-Крезо[160], производителя оружия для убийц Шлагетера», то только для того, чтобы направить праведный гнев его товарищей против тех, кто в действительности находится на их стороне: против коммунистов, за которыми стоит Советская Россия.

Вопрос во всемирно-политическом масштабе ставится так: «Против кого хотят бороться германо-фёлькишские круги: против капитала Антанты или русского народа?» Советская Россия в данной всемирно-политической ситуации — единственный надежный союзник Германии, и успешное сопротивление чужеземным угнетателям возможно только при опоре на «трудящееся большинство». Прусские реформаторы в эпоху освободительных войн знали это. «Если патриотические круги Германии не решатся взять на себя дело этого большинства нации и создать единый фронт против антантовского и немецкого капитала, тогда путь Шлагетера был путем в никуда». Хуже того: тогда Германия будет разбита. «Именно это Коммунистическая партия Германии, именно это Коммунистический интернационал должны сказать у могилы Шлагетера… Шлагетер не может больше услышать правду. Но мы уверены, что сотни Шлагетеров услышат и поймут ее»^{937}.

Эта «линия Шлагетера» — не предложение гражданского мира в духе 1914 г., подчеркивал Радек. Напротив, национальное волнение, вместо того чтобы действовать как орудие власти капитала, должно подействовать теперь как запал пожара германской революции. Социальное возмущение, вылившееся в волну «диких», вырвавшихся из-под влияния социал-демократических профсоюзов забастовок и демонстраций, необходимо замкнуть на национальный протест против оккупации Рура. При этом важно вести агитацию среди «фашистов», но в то же время с помощью демонстрации собственной ударной силы (в буквальном смысле) оспаривать их господство на улицах и в залах собраний. Именно комбинация из воинственного «антифашизма» и вооруженной пролетарской «самообороны» должна принудить массы социал-демократических рабочих к вступлению в единый фронт с коммунистами и сбить спесь с фашистов — «преторианской гвардии капитала». Этот, на первый взгляд, противоречивый расчет вовсе не был ошибочным, он в точности соответствовал практике, которую позднее применили и нацисты в «красном Берлине»: агитации посредством более жестокого террора.