Разумеется, «советское правительство весьма ценит этот острый и быстрый инструмент в своих руках», поскольку «любое правительство в России… еще долгое время будет деспотическим»: «Характер российских масс вынуждает его к этому». Однако за последнее время бесконтрольную свирепость организации Дзержинского обуздали путем «более жесткой организации этого своеобразного, затянутого в черные кожанки инквизиционного войска»^{461}.

Образ черных кожаных курток кочует по московским текстам и зарисовкам Паке как лейтмотив — с тех пор, как он на границе впервые увидел «персонажей Томаса Мора» в этих одеяниях. Теперь он вдыхал исходивший от них специфический «запах дегтя» революции. Он отметил, что все больше его московских знакомых разгуливают в кожанках, восприняв их как символ революционной мобилизации.

В кругу молодых людей, которые толклись в Наркоминделе и рассылались во все концы света, «чтобы заниматься подстрекательством», ему несколько дней спустя явилось романтически-эротическое видение во плоти: «Молодая дама-немка, в дорожном платье, с новой желто-коричневой кожаной сумкой через плечо… Называет свое имя для паспорта: Ирментраут Петров… Розовая, как борсдорфское яблочко[96], настоящая немка. Едет в Германию…

Под дорожным плащом у нее, на манер Гудрун, черный кожаный костюм Чрезвычайной комиссии, мрачно украшенный красной розеткой». Вполне возможно, что Ирментраут Гельрих-Петров[97] (помимо «нордической ясновидящей» Лидии Петровны) послужила прототипом Руны Левенклау, революционерки в стиле фэнтэзи в утопическом романе Паке о революции «Пророчества» (1922) и в драме о революции «Бурный поток» (1926) — шведки из аристократической семьи, которая, как амазонка, в солдатской форме едет в Россию и на Дальнем Востоке создает революционную варяжскую республику, чтобы наконец слиться с протосоциалистической «северной коммуной» матроса Гранки Умнича в союзе свободной любви.

Привязанность Паке к России была не в последнюю очередь привязанностью к заговорщикам («варягам») — могущественному ордену большевиков, среди членов которого он преимущественно и вращался. «Мне страшно за революцию здесь… Откуда этот интерес? Разве я не буржуа, разве я не был им всегда? Но я ведь в действительности родом из ремесленников, маленьких людей, из рабочего народа и лишь воображаю, что все обстоит иначе!.. Разве я сам не отношусь к отверженным и оскорбленным?.. Для чего мне становиться соучастником? Уж лучше пострадать, чем не признать истину»^{462}.

«Признать истину» означало в данном контексте свидетельствовать о «духе российской революции» и из-за этого при необходимости порвать с собственной средой. «Украшение города успешно продвигается. Трудно было сегодня за столом не разругаться с простыми здешними людьми из сельской местности по вопросу, красиво все это или уродливо… Они… все время цеплялись ко мне, потому что я посмел назвать это не бессмысленным, не уродливым, а в высшей степени красивым, остроумным, талантливым, забавным»^{463}.

В гуще ежедневных шествий и торжеств, среди восторгов, подогревавшихся вестями о революции в Вене и Будапеште, о стачках, демонстрациях и солдатских бунтах в Берлине и во всей Германии, подобно разорвавшейся бомбе, прозвучало известие о разрыве дипломатических отношений и высылке Иоффе и всего его персонала из Берлина. Радек заявил после этого, что германский персонал посольства покинет страну, притом «покинет живым», не раньше, чем Иоффе окажется в безопасности. Здание было оцеплено; Радек угрожал генеральному консулу Хаушильду арестом и препровождением в ЧК. Паке, старавшийся взять на себя роль посредника, был освобожден от ограничений благодаря пропуску, выданному Радеком, и мог свободно передвигаться по городу.

Он вовсю использовал эту привилегию. Во время революционных шествий и военных парадов, продолжавшихся целый день, он сидел на трибуне почетных гостей. Его затаскивали на заседания съезда советов, постоянные открытия памятников, банкеты, театральные представления, где он заражался триумфальным настроением этих мероприятий и их участников. Дважды он присутствовал на выступлениях Ленина, занимаясь при этом физиогномическими исследованиями человека, который, возвещая начало мировой революции, говорил «так спокойно, уверенно, взвешенно», будто только что вернулся из Мариенбада. Стоя рядом с Фюрстенбергом-Ганецким, вместе с которым и был «кинематографирован», он побывал на параде, когда Троцкий принимал присягу у выпускников командирских курсов: седовласые полковники — шашка наголо, георгиевский крест на груди — вышагивали церемониальным маршем перед евреем — военным комиссаром. Троцкий в длинной солдатской шинели землисто-бурого цвета, в черной кожаной фуражке и высоких сапогах, стоял на фоне красных знамен прямо, в позе повелителя, как генерал^{464}.

В своей статье «Красная армия» в газете «Франкфуртер цайтунг» Паке сообщал, как Троцкий при всеобщем ликовании заявил: «Если германская армия день ото дня становится все хуже, то Красная армия становится… с каждым днем все лучше». Эта Красная армия, «надежда угнетаемых Антантой», не колеблясь придет на помощь революционным силам за пределами России, чтобы в конце концов «на Рейне или у Ла-Манша, в Альпах или на Средиземном море, имея за собой охваченные казацкой диктатурой пролетариата страны, показать зубы воинству мирового капитализма»^{465}. И снова возникает вопрос, в самом ли деле это подлинные слова Троцкого. Во всяком случае так Паке уловил главную мысль речи.

10 ноября, когда казалось, будто и в Германии совершилась революция и к власти пришли советы, он попросил Радека (после отъезда консула Хаушильда) «передать [в Берлин], что я предоставляю себя в распоряжение германского совета рабочих и солдат». После этого состоялся обмен «поздравлениями со всех сторон» (сцена разыгрывалась в кабинете Радека). А затем обитатели «Метрополя» все вместе отправились на очередное открытие памятника с военным парадом и праздничным банкетом^{466}.

Захват московского посольства бывшими немецкими военнопленными и «интернационалистами», однако, серьезно повлиял на симпатии Паке к большевикам, в особенности подействовал на него вандализм при обыске и досмотре документов посольства сотрудниками тайной полиции. «Увиденная с близкого расстояния и пережитая на собственной шкуре революция выглядит все же уродливо… В мгновение ока весь дом, не знаю как, был пролетаризирован… — Сильно разволновался из-за вмешательства иностранцев во внутренние германские дела»^{467}.

Паке не раз резко выступал против лиц, захвативших посольство, в особенности после того, как ситуация в Берлине быстро прояснилась. Новое правительство там было «не большевистским», а значит, «дворцовый переворот» в московском посольстве — «просто грубая бессмыслица». Дело дошло до нескольких ожесточенных перепалок с молодым Эрнстом Ройтером[98],^{468} , «который назвал меня как интеллектуала потенциальным контрреволюционером». Для Паке все это не послужило поводом изменить партийной солидарности, совсем наоборот.” «Несмотря на горячие споры и взаимные нападки, я после сегодняшнего вечера ощущал большую радость. Это пробуждение, это возвращение к себе!.. Когда у меня — пусть редко — возникают такие споры с представителями буржуа, они всегда чуют во мне революционера, — а эти вот наоборот»^{469}.