Вскоре после 1945 г. на «пейзаж после битвы» были наложены схемы нового раздела мира на «Восток» и «Запад», которые возникли уже после 1917 г., но в игре держав до какого-то времени так и не стали определяющими. Сформировавшиеся теперь в ходе новых «холодных», «горячих» и гражданских войн антагонистические «блоки» и «системы» и приписанные им «измы» — капитализм и фашизм, коммунизм и тоталитаризм — действовали более четырех десятилетий как мощный инструмент сглаживания и переделки всех прежних исторических воспоминаний.

Каким бы болезненным ни был этот раскол Европы и мира, он способствовал амнезии, потере памяти у побежденных немцев в обоих разделенных государствах. Эпические потоки беженцев во время отступлений немецких войск в 1944–1945 гг., продолжавшиеся вплоть до постройки берлинской стены в 1961 г. в форме исхода миллионов немцев на запад, совершали, если отвлечься от всех изгнаний, изнасилований, лишений собственности и репрессий, еще и инстинктивное бегство от последствий национал-социалистической политики порабощения и истребления на востоке Европы. Эта великая миграция означала не только прекращение, в физическом и психологическом смыслах, развивавшейся на протяжении столетий интеграции немцев в историю этих стран, которые, в свою очередь, были по-новому нарезаны и этнически разделены. Она являлась одновременно и культурной самоампутацией немцев, списанием морального кредита, сбрасыванием исторического балласта, бегством из собственной истории.

Но и внутригерманское расчленение на Восточную и Западную Германию становилось, чем дальше, тем больше, психическим расколом, разделением способов, какими «восточные немцы» и «западные немцы» присоединялись к победителям и представляемым ими ценностным и жизненным структурам, чтобы обрести новую почву под ногами. В глазах большинства жителей ФРГ — самое позднее после строительства берлинской стены — ГДР все больше отдалялась, населенная «земляками», едва ли менее чуждыми, а иногда даже более чуждыми для них, чем прочие жители «Восточного блока», включая «советских людей», которые под этой оболочкой все еще оставались «русскими». Но это было уже далеким прошлым.

Раздел Европы и внутригерманский раскол сочетались с третьей ментально-исторической линией разлома, связанной с обострявшимся конфликтом между военными и послевоенными поколениями. Хотя молодые бунтари 1968 г. еще раз воспользовались базовым багажом революционных теорий и традиций воображаемого пролетарского «Востока», противопоставлявшегося капиталистическому «Западу», они все дальше отходили от реально существовавшего социализма за берлинской стеной — даже когда, будучи приверженцами снова разрешенной в ФРГ компартии Германии, в идеологическом плане ссылались на нее, и уж подавно когда они идеологически позиционировали себя как троцкисты, анархо-синдикалисты, сторонники Кастро или Мао на еще более Дальнем Востоке или в неопределенном «третьем мире». И меньше всего они понимали, что при этом движутся в колее более старых, почти уже не существующих немецких традиций.

Карл Шлёгель в речи на церемонии вручения ему премии имени Зигмунда Фрейда высказал предположение, «что ключ к “немецкому психологическому ландшафту”, по крайней мере в XX столетии, следует скорее искать в восточных краях»^{1199}. Слова о «немецком психологическом ландшафте» отсылают к замечанию Гуго фон Гофмансталя, писавшего о Вене времен Фрейда, что не случайно именно этот город был «porta orientis[206] для того таинственного внутреннего востока, царства бессознательного», которое исследовал Фрейд[207].^{1200}

Для молодых граждан ФРГ этими «porta orientis» был скорее всего разделенный Берлин, закрытый «восточный вокзал Европы»^{1201}. Здесь больше всего ощущалась недолговечность разделения, а тем самым утрата того внутреннего «Востока», который занимал в свое время столь важное место в картине мира и самосознании немцев.

В своих исследованиях выжженного восточного края Карл Шлёгель снова натолкнулся на феномен необозримого «русского пространства»: «О российском пространстве говорить не любят. Этот термин несет бремя предрассудков, покрыт грязью… О российском пространстве говорили национал-социалисты, подразумевая колониальное царство, которое они намеревались воздвигнуть не в Индии, а в континентальной Европе… Российское пространство было “жизненным пространством” для якобы перенаселенных территорий Запада и пространством для “обновления биологической и расовой жизненной силы”… Немецкие фантазии о “российском пространстве” содержали целую программу: упоминались исконная свежесть и чистота источников, архаика и варварство также воспринимались как спасительное начало, как то превосходство, от которого стоящие на более высокой ступени развития считают необходимым защищаться. “Российское пространство” содержит в себе программу страха. В нем имеется также представление о реальности, о бесконечной пластичности земли и ландшафта. Это поле главной проекции специфически германского ориентализма»^{1202}.

Если я для этого феномена выбрал другое понятие — «российского комплекса» у немцев, то прежде всего потому, что в понятие «ориентализм» его изобретатель Эдвард Сайд внес определенные коннотации. Для него речь шла о монологическом, чуть ли не аутистском западном дискурсе, сопровождавшем колониальное проникновение европейских колониальных держав на Ближний и Дальний Восток и овладение им. На его взгляд, «Восток», научно описанный и литературно изукрашенный, есть только империалистический конструкт, который всегда стремится продемонстрировать превосходство европейской и западной культур над более древними азиатской и арабской культурами. В конечном счете «ориентализм» сделался главным средством создания «культурной гегемонии», которая прикрывает материальную эксплуатацию и отчуждает колонизируемых от их истории, лишая их собственного знания о мире^{1203}.

Если отвлечься от всего правильного и ошибочного в этом тезисе^{1204}, то немецкий «ориентализм» в отношении России во всяком случае можно было бы трактовать иначе. Речь шла не об истории колониального проникновения, а об истории отношений двух разнородных народов и империй, отмеченной двойной асимметрией. Чувству культурного и социально-экономического превосходства с немецкой стороны соответствовало развитое сознание державно-политического и морального превосходства с российской. К тому же по крайней мере петербургская Россия до 1914 г. сама была частью европейского мира и вела себя на Дальнем Востоке и в Средней Азии как расширяющаяся колониальная держава особого типа.

Из этой чересполосицы возникли рефлексы как фобийной защиты, так и сентиментальной симпатии, которые могли отложиться и в экпансионистских и колонизаторских проектах, и в идеях союза и слияния. Как в хорошем, так и в плохом каждая страна, народ и империя подают себя как естественный объект и дополнение собственных фантазий о величии и универсальных призваниях. «Российский комплекс» в Германии^{1205}, возникший впервые не в XIX в., и комплементарный ему, возможно, еще более вирулентный «германский комплекс»^{1206} в России образуют поле ментальной напряженности и лабораторию, где в ходе Первой мировой войны и после нее генерировались «тоталитарные» идеологии и энергии, в конце концов консолидировавшиеся и материализовавшиеся в большевизме и национал-социализме.