Вот почему не следует считать культурно-исторической случайностью, что идеи и теории немецкого происхождения постоянно оказывались особенно подходящими для подобной операции, и наоборот: что эта «русская критика» Запада именно в Германии находила самый громкий отклик и порой становилась интегрирующей составной частью «германской идеи». Ведь немцы также видели в себе не просто «(государство-)нацию», но имперский народ, ощущавший свое всемирное призвание. Подспорьем в этом им с конца XIX в. — помимо продуктов собственного духовного творчества — во все большем объеме и с растущей интенсивностью служили еще и русские литература, философия и искусство, как главные свидетельства противостояния с набирающей силу западной цивилизацией.

Но это еще не все. Если Россия, гигантская «полуварварская» и относительно молодая великая империя, в отдельные эпохи вызывала страх у части немецкой общественности, то в глазах других она представала естественным объектом и дополнением их собственных великодержавных фантазий, Германия воспринималась как растущая мировая держава и мировая империя лишь тогда, когда вступала в своего рода «особые отношения» с «российским комплексом» (понимаемым здесь как объект). И перспективы тут открывались уже безграничные.

В таком ракурсе история духовных и культурных связей обеих стран предстает на большом временном отрезке как колоссальные колебания в отношениях — то друзья, то враги. При этом взаимные проекции и надежды не были просто идеальными облаками на голубом небе идеологии и искусства, но всегда соотносились с реальной формой существования обоих народов и с конкретными историческими ситуациями, в которых те находились. Период с 1900 по 1933 г., служащий в данном исследовании предметом основного внимания (а также — правда, в другом аспекте — по 1945 г.), оказывается фазой крайнего сгущения этих взаимосвязей, и потому — если воспользоваться понятием, часто применявшимся Львом Копелевым, — особым историческим «хронотопом».

Картину, вырисовывающуюся в подобной расширенной перспективе, не назовешь ни более приятной, ни более беспроблемной, чем общее представление, порожденное великими катаклизмами прошлого столетия. Для немецких образов России справедливо в особенности то, что вообще характерно для проективных образов чужого: едва ли можно однозначно утверждать, что именно следует обозначить как «позитивные», а что — как «негативные» стереотипы. Так, дружески-восторженные высказывания о старой России, о молодой Советской республике или позднее — о Советском Союзе могли сопутствовать крайне нелестным суждениям о русских и русской культуре. Восхищение автократическими цивилизаторами России — от Петра и Екатерины до Ленина и Сталина — почти всегда было вызвано весьма негативной оценкой возможностей для самостоятельного развития российского общества. Разумеется, существовали и противоположные взгляды: восхваление подлинной, старинной, неискаженной России и демонизация навязанной ей «псевдоморфозы» (по выражению Шпенглера) в ходе образования общества и государства.

При этом «позитивные» и «негативные» стереотипы во многом в точности совпадали друг с другом, а если отличались — то лишь в нюансах. Последние зависели исключительно от подхода наблюдателей и интерпретаторов. То у русских находили недостатки в их достоинствах, то достоинства в недостатках. Если их называли (приводим лишь некоторые якобы благожелательные клише того времени) «простодушными», «естественными», «неиспорченными (воспитанием)», «мечтательными», «способными к обучению» и «податливыми» — словом, людьми, которые все еще стоят ближе к почве и природе, а также к глубинам души или подсознания, а потому отличаются «душевностью» и «исконной религиозностью», то остается открытым вопрос, были ли эти характеристики позитивными и не порождались ли они скорее пренебрежительным взглядом с высот собственной культуры и желанием взять подобных людей под имперскую опеку. То же самое относится к таким якобы негативным эпитетам, как «варварский», «жестокий», «анархический», «фанатичный» или «азиатский»: они могли содержать положительную оценку как признание силы и потенциального могущества, вызывавших — в зависимости отточки зрения и интересов наблюдателя — больше страха или больше восхищения. Все это выяснялось в контексте политической или идеологической картины мира конкретного наблюдателя. А картины мира менялись, зачастую довольно быстро, в зависимости от развития исторической ситуации, особенно впечатляющее подтверждение тому дает пример НСДАП (Национал-социалистической немецкой рабочей партии) и ее ведущих идеологов.

Традиции искусственной «дружбы», широко практиковавшиеся внутри мирового коммунистического движения (например, в КПГ до 1933 г., в советской оккупационной зоне после 1945 г., а затем в ГДР), в действительности отчасти сводились к фиктивному, отчасти — к селективному восприятию русской истории, культуры и общества. Панорама исторических классовых схваток расписывалась ретроспективно и кодифицировалась в научно-деловом стиле, что в лучшем случае лишь внешне соотносилось с реальной историей страны; при этом многие важнейшие культурные достижения России, массивы ее прежних и современных литературы, искусства и философии, научно-технические достижения или цивилизационный жизненный уклад затемнялись и недооценивались, принижались и замалчивались. На пике такой «дружбы» вся новая история России исчезла в «Кратком курсе истории ВКП(б)», как в черной дыре.

В рамках современных идеологий и тоталитарных массовых движений XX в. радикально обострились все традиционные образы друзей-врагов, предубеждения, стереотипы и т. п. Однако эти современные идеологические комплексы и массовые движения развивались не в безвоздушном пространстве историографии. При всех притязаниях на всемирное значение своих учений и доктрин «большевизм», «фашизм» или «национал-социализм» (как и «маоизм») в конечном счете оставались — в конкретных временных условиях — продуктами конкретных стран и обществ, чьи амбиции и ожидания они формулировали в радикализированном виде. И если им удавалось завербовать прозелитов вне своих границ, то очень скоро происходили трансформации и перерождения, что впервые имело место уже при появлении «марксистов»-доктринеров в России. Маркс и Энгельс в свое время с явным недоверием и некоторым смущением наблюдали за этим процессом.

Однако верно и то, что все эти движения, идеологические комплексы и «системы» развивались в тесной исторической связи друг с другом, но не в примитивном смысле — как «образцы» или «жупелы», а в сложном переплетении взаимных симпатий и фобий, притяжения и отталкивания, соперничества и сотрудничества.

Для Отто-Эрнста Шюддекопфа история тоталитарных движений в период модерна была в первую очередь историей четырех стран: Франции, Италии, России и Германии. При этом всякий раз, по его мнению, речь шла о попытках своеобразного синтезирования национализма и социализма, чтобы на базе пробивающего себе дорогу модерна и на фоне обострения чувства надвигавшегося кризиса разжечь «бунт против модерна» и наметить модель нового, цельного, «интегрального» общества^{16}. В такой перспективе вырисовывается вполне убедительная историческая последовательность. Так, вначале была побежденная в 1871 г. Франция, которая, по словам Эрнста Трёльча, стала «экспериментальным полем европейской мысли» как в плане образования «интегрального национализма» (по Шарлю Моррасу) с компонентами антирационализма и витализма («elan vital» Бергсона), мифа насилия («violence» в понимании Сореля), «культа почвы и мертвых» (Баррес), харизматического вождизма (в духе цезаристски усиленного бонапартизма), так и в плане формирования идеологизированного и активистского антисемитизма, особенно в период процесса Дрейфуса.