«Генеральный секретариат» был организован в начале декабря 1918 г. с помощью финансовых средств, предоставленных Науманом и Гельферихом из их партийных фондов и от «Дойче банк». Дальнейшая поддержка осуществлялась председателем берлинского гражданского совета банкиром Симоном Марксом, некоторыми промышленниками и лидером христианского профсоюза Адамом Штегервальдом. «Генеральный секретариат» должен был действовать в следующих трех направлениях: «отдел пропаганды» под руководством Зигфрида Дёршлага, прибалтийского немца-журналиста, с которым Штадтлер познакомился в плену, начал с издания брошюр, а также с производства прокламаций и плакатов;

— «отдел печати» под руководством Гейнца Феннера, бывшего редактора газеты «Петерсбургер цайтунг», собирал новости из международной прессы о большевиках и германских спартаковцах и начал с издания «Антибольшевистской корреспонденции» (Antibolschewistische Correspondenz — ABC), которая должна была безвозмездно снабжать новостями германскую прессу;

— «научный отдел» под руководством Цезаря фон Шиллинга, также журналиста немецко-прибалтийского происхождения, должен был собирать для создаваемого архива любой доступный основной материал по русскому большевизму и начать с издания серии брошюр «Спорные вопросы революции», посвященной наступательной полемике с теорией и практикой большевизма.

Наделе публикуемая в спешном порядке литература «Генерального секретариата» могла черпать материал из солидного фонда знания и опыта и в основном воздерживалась от шовинистической пропаганды любого рода. Так, в качестве второго выпуска «Спорных вопросов революции» вышла брошюра «Массовая нищета. Российские впечатления и немецкие опасения». Ее автор — Пауль Шиман, юрист из Риги, бывший офицер русской армии, продолжил службу в большевистской армии, а потом эмигрировал. Заметки Шимана выдержаны в духе демократического социализма русского чекана и полны свидетельств глубинной связи со страной, которой он служил в мирные и военные годы^{654}.

Сам Штадтлер видел в себе непосредственного соперника лидеров спартакизма и большевизма в Германии, которых он считал «подлинными прирожденными вождями», — Карла Либкнехта, действовавшего «как знаменитый сын великого отца», но еще больше — деятельной и энергичной Розы Люксембург: «Она круглые сутки все куда-то неслась, часто на самолете, это был настоящий демон, и ее популярность росла день ото дня»^{655}.

Когда на Рождество 1918 г. в Берлине взбунтовалась военноморская дивизия и участились вооруженные столкновения, Штадтлер, наконец, увидел за работой человека, с которым был знаком или думал, что знаком. «Радек прибыл в Берлин вместе с российской делегацией, чтобы перевести германскую революцию из так называемой стадии Керенского, социализма большинства, в так называемую стадию Ленина, стадию коммунизма. Я знал Радека с московских времен. Гениальный парень. Наверняка один из величайших революционеров всех времен… Владеет дюжиной живых языков. Необычайно талантливый журналист. Большой оратор-демагог. Но вместе с тем и активист-сорвиголова. Бес в овечьей шкуре литературной образованности»^{656}.

Но и сам Штадтлер хотел быть талантливым журналистом, большим оратором-демагогом, активистом-сорвиголовой и революционером. «Всеми фибрами моего существа я ощущал, что должен быть контрагентом революционного российского шахматиста Радека… [который] в столице Германии дерзнул взять на себя руководство германской революцией… Я решил немедленно организовать в Берлине большое публичное народное собрание. В качестве ответа на провокацию Радека — доклад Штадтлера!»^{657}

В разгар восстания спартаковцев на всех афишных тумбах в Большом Берлине висели объявления об акции 7 января в Райнгольде, на которой он хотел выступить на тему «Грядущая война! Планы большевистской мировой революции!» Штадтлер утверждает, что он заказным письмом вызвал Либкнехта на дискуссию. Поблизости раздавалась стрельба. А публика в переполненном зале сама представляла собой фрагмент тлеющей гражданской войны: «Местное гражданское ополчение, красногвардейцы, охрана зала — почти все в военной форме, большинство к тому же вооружены»^{658}.

В своей речи Штадлер неоднократно полемизировал с «гениальной внешней политикой» Ленина, чьи планы «относительно войны и мира значительно прозорливее, заносчивее и дерзновеннее… чем предполагает немецкий народ в целом, но прежде всего Антанта на Западе». В качестве примера недавнего гениальнейшего маневра Штадтлер цитирует фразу Радека, которую последний произнес за несколько дней до этого на учредительной конференции КП Г (Союза Спартака) и которая с тех пор была у всех на устах: «Если Радек провозглашает здесь целью… вести германские войска вперед вместе с большевистскими российскими, чтобы начать новую войну на Рейне, чтобы в Берлине можно было заключить большевистский мир во всем мире, то это хотя и является с российской точки зрения гениальной политикой, но для нас, немцев, настоящее безумие»^{659}.

Штадтлер утверждал, что Германия при таком развитии событий распадется на несколько частей, которые сойдутся между собой в братоубийственной гражданской войне. «Но мы, немцы, не желаем подобного развития событий. Мы… хотим оздоровления внутренней жизни, мы хотим еще и нового усиления немецкого народа. Но мы не желаем быть рабскими носителями российской мировой политики и жертвами мирового большевизма»^{660}. «Продолжительные громкие крики “браво” и аплодисменты» (как отмечалось в изданной в виде брошюры стенограмме речи) разразились в очередной раз, когда Штадтлер, резко свернув в противоположном направлении, продолжал: «Мы также не хотим быть рабами Антанты». Державы Антанты хотели бы в преступных целях воспользоваться немцами «как платной преторианской гвардией для своей великоимпериалистической политики», на сей раз против России. На это никто никогда не пойдет^{661}.

Согласно Штадтлеру, выход можно найти только в «смелой внешней политике» Германии. «Сильное руководство» должно объяснить Ленину: «Мы не твои подручные, и наша германская революция — это нечто совсем иное, чем то, что ты хочешь из нее сделать». Антанте же, которая хочет навязать Германии «истребительный мир», это руководство должно заявить: «Ты можешь похваляться сколько угодно, но путь, на который ты вступаешь, есть путь большевизации Германии, а большевизация Германии означает для тебя поражение, ибо против блока германского и российского большевизма… ты безусловно потерпишь поражение, поскольку не сможешь заставить свои народы еще раз выслать против этого трехсотмиллионного блока свои уставшие от войны войска»^{662}.

Так на горизонте снова замаячил изгнанный — пока еще только риторически — призрак германо-российского революционного союза, невзначай, как угроза Антанте. Но решающим моментом было здесь то, что Германия, как полагал Штадтлер, придаст своей революции положительный поворот: «Все, что Германия в прошлом сделала великого — и многое из этого еще сохранилось в старых консервативных пруссаках, — мы должны соединить с тем, что есть живого в российской и в германской революциях: это социалистическая идея, чтобы… германская революция представляла собой нечто своеобразное и самостоятельное и с точки зрения Востока, и с точки зрения Запада»^{663}.