Посулы общего фронта против Pax Americana, которыми Радек и Чичерин кормили Паке в начале октября, напутствуя его перед поездкой в Берлин, соответствовали этим внутренним директивам и к тому же примыкали к германским дискуссиям о «levee en masse», исходившим из того, что рейх, собрав последние силы, отобьет натиск врагов, чтобы избежать односторонне навязанного мирного договора и одновременно реваншизма собственных демобилизованных солдат.

Германия, постоянно подчеркивали большевистские вожди, противостоит союзническому диктату, который станет куда более тяжким и жестоким, чем «Брестский мир» для России. Радек заявил оставшемуся в Москве генеральному консулу Хаушильду, что, «поскольку Германия проиграла войну, она сейчас должна бороться за восстановление status quo ante, причем, тем не менее, он и сейчас не преуменьшает военной мощи Германии». Единственным решением является теперь введение «диктатуры и осадного положения», в том виде, в каком их уже практиковали большевики. Разумеется, европейская революция может принимать другие формы, отличные от российской, «в зависимости от национального характера». «Он (Радек) вчера опять провел двухчасовое совещание с Лениным… Последний также видит… подготовку большевистского блока, который будет единодушно направлен против американского капитализма». После встречи у Хаушильда осталось впечатление, что «идея общности германо-российских интересов находит сильную поддержку»^{451}.

При всех этих дипломатических ходах и обменах предложениями, конечно, предполагался масштабный переворот в Германии и Австро-Венгрии. Но какую форму он мог бы принять «в зависимости от национального характера», оставалось неясным. Однако не вызывало сомнений, что эта политика резко отличалась от ленинской линии «революционного пораженчества» в мировой войне. Напротив, она была нацелена на социально- и национально-революционную мобилизацию в Германии, которая вместе с Советской Россией должна была сообща противостоять западным союзникам и на Рейне, и на Урале. Импульсы национального самоутверждения дали бы толчок социальному перевороту в Германии и уж подавно — в распадавшейся Габсбургской империи, и наоборот, только социальный переворот создал бы необходимый базис национального самоутверждения против Pax Americana.

Это были именно те перспективы, которые так наэлектризовали Альфонса Паке осенью 1918 г., отголоски его споров с Радеком и Чичериным: «Если Германия продержится еще несколько месяцев и сделает почин у себя — (не английская революция!! слава Богу, а европейская, которая принесет великое объединение против Америки), то во Франции рванет тоже… Советская республика — наша стража на востоке, мы — ее стража на западе»^{452}. Во всяком случае не может быть речи, что он что-то не так понял. В статье Радека в номере «Известий» от 5 октября говорилось: «Рабочие Германии должны быть уверены в том, что у них на востоке появится надежный страж… Своим телом мы закроем империализму Антанты дорогу на красный Берлин, и не только на Волге, не только на Днепре, нет, но и на Рейне юные полки нашей Красной армии… будут биться за германскую революцию и против капитала»^{453}.

В конце октября Паке стал рваться обратно в Москву с заявленной целью — «оживить идею союза»^{454}. Из посольства Советской России на Унтер-ден-Линден он вел по телеграфу разговор с Радеком, который открыто расспрашивал его о военной ситуации на внутреннем фронте: «Соответствует ли истине известие о германском наступлении?.. Кто контролирует Дарданеллы — немцы или турки?» Затем, вполне в стиле идеального братства по оружию: «Когда Вас опять ждать в Москве? — 30-го. — Возвращайтесь скорее: 5.XI начинается большой всероссийский съезд советов. Привезите с собой не очень глупого представителя [немецкой стороны]. — Работаю в этом направлении: привезу кого-нибудь. До свидания[95]»^{455}.

Вернувшись в Москву, Паке отправился к Радеку: «…прибыв сюда, я поехал на автомобиле к Радеку, он обрадовался». Там Паке встретил еще и «д-ра Мархлевского, который назначен советским посланником в Варшаву». Наступила пора шокирующих признаний. Мархлевский, который, подобно Радеку или Люксембург, был членом польской и германской социал-демократических партий, сказал ему, что «если бы он не был большевиком, то мечтал бы быть прусским офицером. Он не может себе представить, что прусское офицерское сословие примет мир, который теперь вырисовывается. Война будет продолжаться»^{456}.

Абсолютно противоположные ожидания, однако, Паке встретил среди своих московских знакомых из буржуазных кругов. Здесь надеялись на скорейшее заключение мира на западе «ради совместных действий (немцев) с Антантой против большевиков». Эти идеи, которые он лелеял еще менее трех месяцев тому назад, представлялись ему теперь бесконечно далекими и нереалистичными: «Здесь все еще ожидают немцев!»^{457}

Все сливалось в калейдоскопе впечатлений и ощущений. Весь город готовился к празднованию первой годовщины революции, а из Берлина, Вены и Будапешта поступали все более драматичные сообщения. В это время Паке узнал от Вознесенского, члена Совета народных комиссаров, что его статья «Террор» была перепечатана в прессе Антанты «с добавлением, что это пишет знаменитый корреспондент “Франкфуртер цайтунг” Паке, друг большевиков». Паке довольно вяло оправдывался: «…я считал своим человеческим долгом протестовать, тем более что при этом пострадало много невинных людей»^{458}.

Как раз в тот день Паке начал работу над статьей о Ч К, давно заказанной газетой «Франкфуртер цайтунг», — поначалу «без настоящего подъема», как он замечает. На него обрушился вал событий и впечатлений. «Встречаю Радека в костюме, более элегантном, чем когда-либо, а я не стригся уже три месяца; слыхали ли Вы последние новости: в Будапеште социалистическая республика, в Вене — советы депутатов… кайзер… бежал из Вены… В Берлине лихорадочно забирают вклады в банках, паника … Радек звонит Владимиру Ильичу Ленину в Кремль… Мир гудит… Мощное героическое настроение в этом крушении старого мира»^{459}.

Поздно ночью, теперь все-таки с настоящим подъемом, Паке заканчивает свою статью о ЧК — «Чрезвычайка». Аура ужаса, окружавшая эту организацию и ее штаб-квартиру на Лубянке, уже достигла уровня мифологии. В центре статьи — Дзержинский, как его описал Радекдва месяца назад^{460}. Выходец из мелкой дворянской семьи в Литве, революционер «по призванию и по опыту… фанатик наподобие Сен-Жюста… человек, который, и это говорит о многом, подписал в России, вероятно, больше смертных приговоров, чем любой смертный до него, и остался неумолимым несмотря на проклятия и слезы… бывший политический узник, увлеченный… за годы одиночества в камере идеями осчастливить мир, типичными для славянского мистицизма; и прирожденный начальник полиции, хладнокровный, бдительный и хитрый, специалист в искусстве постоянно держать в страхе такой большой город, как Москва, и с помощью своей стратегии [контроля] над домами и городскими районами… умелого использования шпиков и осведомителей, распространения пугающих слухов фактически властвовать в этом городе».