«Тотальный характер» (даже если не учитывать убийство евреев), с самого начала приобретенный войной против Советского Союза, которая переросла в беспримерную войну на уничтожение, стоившую, по тем или иным причинам, жизни 20 миллионам советских солдат и мирных граждан, не был порождением подлинного ужаса, острого страха перед «еврейским большевизмом», вызванного, например, вскрытием массовых захоронений, оставленных НКВД при отступлении, даже если эти широко использовавшиеся национал-социалистической пропагандой начальные эпизоды восточного похода значительно способствовали убийственному настрою солдат^{1194}. «Антибольшевистская пластинка», запущенная Геббельсом утром вдень нападения на СССР, должна была быть настолько яркой и оглушительной потому, что она хоронила целую историю германо-русских отношений.

Ужасающие деяния немцев в ходе войны — сотни тысяч пленных красноармейцев, умирающих под открытым небом от голода, жажды, болезней и эпидемий; блокада Ленинграда, вызвавшая голодную смерть жителей обреченного на уничтожение города с его двухмиллионным гражданским населением; растущее варварство антипартизанской войны, от Белоруссии до южных областей оставлявшей лес повешенных, сожженные деревни, массовые могилы, доверху заполненные расстрелянными, — все с первого дня доказывало, что речь шла не о свержении большевизма, а о децимации, порабощении и колонизации народов Советского Союза. Но для этого не требовалось тиражировать враждебность к России или непременно насаждать презрение к «славянским недочеловекам». Безумные масштабы и завоевательные цели похода нуждались в идеологическом прикрытии, которое использовало весь инвентарь позитивных и негативных образов России.

Так, идолопоклонство перед «униженными и оскорбленными» всегда сопутствовало предрассудку, согласно которому «русский человек» призывал твердую руку или нуждался в ней. Но этот предрассудок разделяли в отношении себя и сами русские, подтверждение чему можно найти хотя бы в произведениях Горького. С немецкой стороны в это представление влились совершенно различные традиции, причем вовсе не только фёлькишского, но и левого и либерального происхождения. В то же время война на востоке велась не только из идеологических соображений, она была войной за пространство, которое расширялось тем дальше, до бесконечности, чем глубже немецкие армии в него проникали. Это была «дикая», первобытная война, война тел и война оружия и техники, война против холода, голода и жажды, болезней и эпидемий, насекомых, грязи и слякоти.

Чем безжалостней вели себя захватчики, тем жарче разгоралась настоящая народная война, прежде всего со стороны государствообразующего народа русских, первенство которого было окончательно закреплено в гимне 1943 года. «Коварство» вездесущего врага, в свою очередь, оправдывало со стороны оккупантов любые варварские санкции — как это было в антипартизанской войне с «вольными стрелками» в Бельгии и Франции в 1871 и 1914 гг., но только в несравненно более широких масштабах. Пропагандистский образ «недочеловеков» усиливал спонтанную жажду мести у солдат. В остальном хватало чувства культурного превосходства, которое само собой возникало при взгляде на бедность и отсталость, усиленное аргументами и поводами, связанными с предшествовавшими сталинскими опустошениями, в значительной степени лишившими легендарную крестьянскую Россию ее традиционного облика и сделавшими ее уже в новом смысле «бескультурной».

Но в конечном счете сама логика тотальной войны порождала готовность ко все более необузданному насилию и отключала все моральные и общепринятые сдерживающие факторы. Такой характер ведения войны соответствовал тотальности и экстремизму немецких военных целей, а с точки зрения солдат — неустойчивости их положения, нараставшей от победы к победе, когда для них, казалось, оставался лишь выбор между собственной гибелью и все большей жестокостью оккупационной практики. Фотографии казненных партизан или гражданских лиц, которые солдаты на свой страх и риск носили в бумажниках, не в последнюю очередь служили своего рода талисманами, хоть и непристойными, с точки зрения человеческой морали; благодаря атавистическим инстинктам они (как описано Вольфгангом Софским вслед за Элиасом Канетти) помогали преодолевать страх и якобы оберегали от гибели[204].^{1195}

В заостренной форме можно сказать, что эту захватническую и поработительную войну на востоке можно было вести только преступными средствами. Но не выиграть. Артур Кёстлер в 1944 г. высказал здравую мысль, что с учетом человеческого и материального потенциала Советского Союза и природных условий территории и климата «с самого начала не существовало никаких оснований для победы немцев над русскими», да еще в войне на несколько фронтов, которую рейх вел против западных держав. По поводу такого расклада в мировой войне Кёстлер с той же трезвостью писал: «Даже если бы не существовало всех политических “измов”, расстановка противоборствующих держав осталась бы такой же»^{1196}.

В идеологической картине мира и в исторических амбициях Гитлера и его руководящей гвардии присутствовали, пожалуй, лишь две точки отсчета: во-первых, убеждение, что существование наличного населения немцев как ядра белой арийско-германской расы может быть обеспечено лишь борьбой за «более крупный рейх» и завоеванием новых «жизненных пространств» на территории евразийского континента; во-вторых, параноидальное представление, что для воспитания подлинного народа господ со здоровой, евгенически очищенной массой населения и духом, закаленным в боях, необходимо «полное удаление евреев»^{1197} (в какой бы то ни было форме) как абсолютно враждебной, разлагающей противной стороны/ Вопрос о том, как это реализовать, оставался открытым, и его решение было отдано на волю истории, «судьбы», политической сноровки и военной удачи.

Многократная радикализация этих целей и амбиций подчинялась логике усиления, в рамках которой каждый дипломатический и военный триумф, достигнутый с помощью захвата противника врасплох, только подготавливал путь к неизбежному перенапряжению всех сил и к безмерному размыванию всех целей. Согласно этому закону, если уж начали, нужно идти все дальше и только вперед. И на каждый ответный удар можно отвечать только дальнейшей эскалацией тотальности использовавшихся средств насилия. Истребление и порабощение, проводившиеся в колоссальных масштабах, изначально были задуманы в этом проекте и при первых признаках краха начали приобретать все более чудовищный размах. В той мере, в какой весь проект следовал рациональному плану, это был план войны устрашения, в которой необходимо было дробить материально превосходящих противников и их хрупкие военные коалиции и загонять их в ситуации моральной катастрофы, — так поступили в начале лета 1940 г. с «заклятым врагом» Францией. В отношении собственных граждан и союзников проводилась политика втягивания в коллективное преступление через сознательное расшатывание и систематическое сожжение всех политических и моральных мостов, которые когда-нибудь еще могли бы увести назад, к мирному урегулированию и к цивилизованному существованию одной нации среди других.

Поэтому нет ничего удивительного в том, что Гитлер безумно разочаровался в своем предопределенном судьбой «народе господ», который «в борьбе показал себя более слабым» и оказался уже неспособен вести отечественную войну, как русские на своей земле^{1198}.[205] Хотя поражение зимой 1945 г., в отличие от поражения летом 1918 г., не носило черты «военной забастовки» и приходилось биться до горького конца, но катастрофа была неминуемой. Самая тотальная из всех войн окончилась самым тотальным из всех поражений. Пусть национал-социализм продолжал заражать умы и сердца своих субъектов (и делает это вплоть до сегодняшнего дня), но как общественный и имперский проект он выжить не мог. Вот почему 1945-й год обозначил окончательную историческую цезуру, в том числе и в отношении немцев к «Востоку» и к России.