Действительно заключенный в августе — сентябре 1939 г. тихий альянс национал-социалистического Германского рейха и большевистского Советского Союза не встретил серьезных препятствий ни в одной, ни в другой идеологии, ну а в ссылках на «традиционные» германо-российские связи, как и в направлении главного удара против «международного» финансового капитала, нашел вполне надежную основу. Газета «Фёлькишер беобахтер» даже преподносила пакт изумленным партайгеноссе как «восстановление естественного состояния»^{1154}. За полтора года действия пакта это породило значительный, а не только эпизодический поток публикаций, в которых история России вплоть до революции 1917 г. снова излагалась без откровенно славянофобских или антисемитских тенденций^{1155}, а ситуация в Советском Союзе и его строй анализировались и уважительно оценивались в подчеркнуто объективном духе^{1156}. Время от времени даже эмоционально напоминалось об исторических и культурных связях России и Германии, например со ссылкой на изречение Ницше: «Нам безусловно следует сойтись с Россией»^{1157}.

Что касается Гитлера, известны не только его многочисленные поразительные высказывания в застольных беседах или в штаб-квартире фюрера о «гениальности» и «последовательности» Сталина, которого он признал как национального диктатора, равного по рангу ему самому. В послании к Муссолини в марте 1940 г. он подтвердил на высшем государственно-политическом уровне давно лелеемую дуче концепцию, что советский режим развивается от интернационального большевизма к русскому национализму^{1158}.

Многие старые стереотипы действий и ключевые слова прусско-германской политики, казалось, могли праздновать возрождение в германо-советском сотрудничестве с августа 1939 по июнь 1941 г., от разделов Польши до договора о перестраховке, от Тауроггена до Рапалло. Во всяком случае, видеть в этом необъяснимом военном союзе не столько попрание национал-социалистических доктрин, сколько исполнение давно заложенной тенденции истории обеих стран, — это не просто британская или польская причуда.

Так, советская политика еще раз использовала возрожденный проект рейха — «Срединная Европа» — в качестве средства для реализации своих амбиций. Записанное председателем Коминтерна Димитровым со слов Сталина в своем дневнике 7 сентября 1939 г. в качестве руководящей линии вполне соответствовало ленинской традиции: «Война идет между двумя группами капиталистических стран (бедные и богатые в отношении колоний, сырья и т. п.). За передел мира, за господство над миром! Мы не прочь, чтобы они подрались хорошенько и ослабили друг друга. Неплохо, если бы руками Германии было расшатано положение богатейших капиталистических стран (в особенности Англии). Гитлер, сам этого не понимая и не желая, расшатывает, подрывает капиталистическую систему… Мы можем маневрировать, подталкивать одну сторону против другой, чтобы лучше разодрались». Сталин продолжает: «Деление капиталистических государств на фашистские и демократические потеряло прежний смысл». Польша превратилась в «фашистское государство» и «угнетает украинцев, белорусов и т. д… Что плохого было бы, если бы в результате разгрома Польши мы распространили социалистическую систему на новые территории и население»^{1159}.

Надо сказать, что военное и военно-экономическое сотрудничество и согласование дипломатических вопросов между Советским Союзом и Третьим рейхом протекали в данных условиях также относительно гладко. «Пакт четырех» по новому разделу мира между «молодыми державами» Германией, Италией, Японией и Советским Союзом все же рассматривался в 1940 г. как возможность, требовавшая серьезного обсуждения. Вот только британский лев, шкуру которого собирались делить, еще не был убит, а с учетом поддержки Америки его и в будущем скорее всего убить было бы нелегко. Кроме того, имелись еще и более мелкие соседские вопросы, по которым переговоры между Молотовым, Риббентропом и Гитлером в ноябре 1940 г. зашли в тупик. Речь пошла не об Индии и не о Ближнем Востоке, а о Балканах и Дарданеллах, о никеле из Финляндии и нефти из Румынии. Непосредственное соседство и растущая материальная зависимость обеих стран создали клубок проблем по частным урегулированиям и взаимным обязательствам, которые порождали у обеих сторон параноидальные страхи перед подрывной деятельностью.

То, что условием сближения с Германией явилось профилактическое обезглавливание верхушки Красной армии около маршала Тухачевского (которая якобы «симпатизировала Германии»), сформировавшейся в сотрудничестве с рейхсвером, было уже мрачным предзнаменованием, и оно скорее подчеркивалось, нежели затушевывалось ликвидацией последних представителей «еврейского большевизма» в партии, дипкорпусе и Коминтерне. Со своей стороны, нацистский режим нервничал тем больше, чем дальше в Европе распространялась его власть и чем теснее становилась его кооперация с Советским Союзом. Тем любопытнее, что от интуитивного политика Сталина ускользнул именно этот решающий поворот и он до последней минуты считал поток сообщений о готовящемся нападении Германии «британской провокацией», которую приказал нейтрализовать демонстративным благожелательным отношением к рейху^{1160} — ценой жизни миллионов своих солдат и мирных граждан. Действительно, гитлеровская всемирно-политическая игра ва-банк (вплоть до объявления войны Соединенным Штатам) и сознательное развязывание выходящей из берегов войны на несколько фронтов «непостижимы», хотя и не лишены некоторой военно-стратегической логики^{1161}. Все же решение Гитлера утвердить «План Барбаросса» можно рассматривать, с учетом аргументации настоящей книги, и как последнее доказательство невозможности продолжительной германо-российской комбинации сил или всемирно-политических амбиций.

Нападение на СССР в июне 1941 г. — при полном отсутствии предварительной идеологической подготовки — снова и мгновенно открыло шлюзы антибольшевистской пропаганды. Геббельс цинично заметил в своем дневнике, что теперь следует опять поставить «антибольшевистскую грампластинку»^{1162}. В первую очередь немедленному промыванию мозгов должны были подвергнуться офицеры и солдаты, участвовавшие в реализации «Плана Барбаросса», причем не только для обоснования этой новой, резко расширившейся завоевательной войны, но и для легитимации отмены всех до тех пор существовавших правил обращения с военнопленными и гражданским населением.

В грубых формулировках военных приказов и секретных распоряжений (начиная с «приказа о комиссарах»), как и в сопроводительной пропагандистской литературе, снова проявились гибкость и приспособляемость нацистской идеологии, которая в зависимости от автора, адресата и ситуации попеременно использовала стереотипы «еврейский большевизм», «славянские недочеловеки» или «азиатчина» (она же «монголизм»), чтобы предложить каждому потребителю нечто по его вкусу. В газете «Фёлькишер беобахтер» все тот же Теодор Зайберт, который в августе 1939 г. прославлял «наведение мостов» (проявившееся в заключении пакта Молотова — Риббентропа) как «восстановление естественного положения вещей», довел до предела способность пропаганды к изменениям, когда не обинуясь заявил, что в Советском Союзе «русских в полном смысле слова» вовсе уже нет: «За короткий промежуток времени в четверть века гигантский народ буквально потерял лицо и превратился из сильной внутренне и внешне здоровой крестьянской нации в серую, телесно захиревшую и душевно отупевшую, пребывающую в состоянии судорожного напряжения массу?»^{1163}.