Рядом со светлыми образами Спасителя Ленина и народного просветителя Луначарского маячит окутанная мраком фигура верховного обвинителя и истребителя людей Феликса Дзержинского — это «человек в возрасте около сорока лет с мягкой, даже робкой манерой общения с людьми», образованный, пуритански настроенный. «Его сравнивали с Франциском Ассизским. Известно, что в варшавской тюрьме он ежедневно сам выносил из камер параши своих собратьев по заключению, “потому что кто-то должен исполнять для других самую низкую работу, чтобы освободить этих других от низкой работы”… Будучи верховным комиссаром внушающего страх и дикую ненависть органа власти, Дзержинский, на мой взгляд, делает нечто подобное: он исполняет ужасную, но неизбежно необходимую работу в коммунистическом сообществе правителей»^{850}.

Эта метафора в чем-то верна. Отправляя «дерьмо» старого общества, его «бывших людей», в выгребную яму истории, Дзержинский, подобно чекистскому св. Франциску, совершал альтруистическую работу. Даже политика постоянного террора показалась пацифисту Голичеру частично актом человечности в сравнении с буржуазной юстицией: «Со своей стороны признаюсь, что дело, которое совершает быстрая пуля, я рассматриваю как более человеколюбивое, чем труд, совершаемый индивидом, осужденным на пожизненное одиночное заключение, даже если через десять лет он получит амнистию»^{851}. А разве всякое великое человеческое движение не прошло крещение в потоках крови? Главное, что в России — причем именно в России — человечество вступило на новый путь, даже если поначалу это путь страданий. «В России Советов совершается тяжелая работа… Но тогда перед почти уже отчаявшимися людьми восстает мистический святой человек России, Лев Толстой, который до своей смерти, собственно, уже после своей земной смерти, озаренный просветлением и бессмертием, пробирается на ощупь зимней дорогой в неизвестность… Это путь человечества, которым идет русский человек, по которому он ведет вперед человечество, путь через руины, нужду и кошмары к возрождению, к обществу, объединенному вдохновенным разумом»^{852}.

Почти во всех сообщениях из России начиная с 1918 г. главной темой — помимо террора — был голод. Поначалу казалось, что достаточным объяснением его являются Первая мировая и Гражданская войны, разруха на транспорте и в промышленном производстве. Но и осенью 1920 г., после окончания Гражданской войны между «красными» и «белыми», облегчение не наступило, наоборот, стало еще хуже. Милитаризация страны, реквизиция последних припасов государством и армией в ходе войны с Польшей, наконец, скандальный провал плана Троцкого по созданию «трудовых армий» из спешно демобилизованных воинских частей — все это привело экономику к полному краху.

Зимой 1920–1921 гг. стала отчетливо вырисовываться перспектива катастрофического голода, причем именно в областях, являвшихся главными поставщиками зерна в России, и на Украине. Крестьяне начали есть семенное зерно. Во многих районах доведенное до отчаяния население поднимало восстания, которые жестоко подавлялись знаменитыми командирами Красной армии, от Тухачевского до Буденного. Так же власти поступали с забастовками и попытками восстаний в городах, в последний раз подобное произошло в Кронштадте, где подавление восстания закончилось массовым уничтожением восставших. Когда Ленин в апреле 1921 г., после того как в стране воцарилась мертвая тишина, наконец повернул руль и провозгласил «новую экономическую политику», было ясно, что эти облегчения слишком запоздали для массы крестьян, именно в областях, производящих хлеб. Катастрофический голод, который почти за два года уничтожил население целых местностей и унес жизни миллионов людей, не имеет себе равных в истории всех прежних голодных годов в России.

Злоключения международной «помощи голодающим», начавшиеся после этого, поучительны сами по себе. Советское правительство с величайшим недоверием следило за развертыванием этой кампании, во многом ускользавшей из-под его контроля. Но масштабы катастрофы, которые уже невозможно было скрывать, вынудили его обратиться к прямолинейной стратегии и организовать свою собственную «Международную рабочую помощь» («Межрабпом»), вступившую в интенсивную конкуренцию с филантропическими акциями, которые координировались Лигой наций.

Такое изменение политики произвело известное впечатление. Правительство Советской России открыто продемонстрировало «шрамы» страны. Оно уже не скрывало нищеты, совсем наоборот. Страждущая Россия обратилась к миру и выдвигала все более жесткие обвинения. Все признаки жестокости и бесчеловечности ее внутренней жизни, от голода до террора, подавались как неизбежный результат блокад, интервенций и подрывной деятельности, осуществлявшихся враждебным окружением, которое постоянно поощряло внутренних врагов. Не в последнюю очередь с помощью такого оружия, как голод, советское правительство сумело прорвать дипломатическую изоляцию. Результатом этой катастрофы и этой кампании было также приглашение на всемирную экономическую конференцию в Генуе весной 1922 г., на периферии которой был заключен договор в Рапалло между Германским рейхом и Советской Россией, обеспечивший окончательный провал конференции.

Франц Юнг и Артур Голичер снова приехали в Россию в 1922–1923 гг., находясь на службе Межрабпома. Голичер написал об этом брошюру «Вниз по голодающей Волге», вышедшую в издательстве Межрабпома^{853}. Более чем когда-либо медиумом ему служил просветленный русский народ: «О Волга, русская река, широко и шумно мчишь ты свои волны между долинами и возвышенностями навстречу далекому морю, глубока и бурлива ты, как бездонная душа великого мистического народа на земле!» Пусть вымирают «старые люди» справа и слева по берегам реки — остались молодые, дети. Как на многих других путешественников, на Голичера произвели сильное впечатление дома для сирот. В кругу «невинных сердец сотен милых юных существ» он проводил насыщенные часы «отрадной солидарности», забывая об эпических масштабах общей беды вокруг. «Поразительно одарен этот народ русских! Переживаешь восторг среди его детей, этих красивых, живых и чистых существ, полных фантазии, непосредственности в формах выражения, в грациозности манер, движений»^{854}.

Нужда и смерть освятили народ богоносцев: «Эта раздольная Россия, таинственная и святая в своих взлетах и падениях… — на них (sic!) взирают сегодня с любовью миллионы трудящихся, страдающих и борющихся масс на земном шаре, как на мать грядущего человечества… В миллионах голов и сердец живет русская идея. Она преображает сам этот мир в новое творение»^{855}. А ведь никто бы не посмел использовать понятие «русская идея» в другом значении, не в том, какое придал ему Достоевский. Прославлять большевизм как высшую, последнюю форму «русской идеи» — это, надо сказать, чисто немецкая идея.

Осенью 1921 г. Франц Юнг также был послан Вилли Мюнценбергом, координатором «Помощи голодающим», в инспекционную поездку на Волгу, чтобы написать исследование «о социальных и социологических причинах катастрофы»^{856}. В своих воспоминаниях Юнг скупо описывает, с каким трудом ему приходилось добывать какую-нибудь достоверную информацию «в царящем повсюду хаосе, при отсутствии работоспособной администрации, полном провале в деятельности импровизированных организаций помощи и всеобщей апатии населения». «Мы плыли на баркасе ГПУ, и каждый пароход, даже если он был переполнен беженцами, немедленно освобождал место для нашего общества в выделенной для таких случаев государственной каюте»^{857}.