Паке развивал этот тезис и позднее, в дискуссии с Воровским, который, в свою очередь, указал на все более откровенные планы германской стороны поставить под свой контроль все западные области прежней Российской империи. Это обвинение, однако, неожиданно трансформировалось в предложение, удивительно созвучное пропагандируемой Паке идее культурной миссии Германии, — данный мотив постоянно всплывал не только у Воровского. Вместо аннексий и наживания врагов Германской империи следовало бы продемонстрировать на Востоке свое превосходящее экономическое и цивилизаторское влияние, подобно тому как англичане продемонстрировали его бурам в Южной Африке^{283}.

На встрече Паке с Гельфандом 18 января речь едва ли шла о заказанной книге, там обсуждались далекоидущие планы Парвуса, которые теперь всецело соответствовали взглядам Паке. Парвус пояснил Паке, что его журнал является инструментом, «с помощью которого он стремится обращаться к людям за спиной большевиков, поощрять индустриализацию, спасать банки от поспешных наскоков комиссаров». Конечная цель его труда состоит в «сотрудничестве России, Германии и Турции на основе социализации»^{284}.

Тем не менее Паке и Рицлера на завтраке в конце января обуревали довольно тяжелые предчувствия. Возможно, современные события представляют собой лишь начало общеевропейской катастрофы после трех с половиной лет войны, и теперь Германии из-за революции придется пройти через Кавдинское ущелье[59]. Огромные массы политизированных граждан найдут бессмысленную гибель, ибо и революция не принесет долговременного мира. На противоположном полюсе стоит громадное влияние промышленников и военных. Людендорф мог бы, «пожалуй, выиграть войну для Германии», но вот-вот «проиграет ее политически». Партия патриотов переживает колоссальный приток, как, впрочем, и партии переворота. И эти интеллектуалы видят себя раздавленными между ними: «Когда же мы снова будем писать наши книги?»^{285} Мрачное развлечение доставляли им, по крайней мере, фотографии из Бреста. С одной стороны — подтянутые кайзеровские офицеры и дипломаты, с другой — «группа чернобородых хитрых еврейских господ в толстых меховых шубах как представители России, некогда великой и святой»^{286}.

С особым удовлетворением они отметили самые последние разоблачения в «Пти паризьен»: речь шла о деньгах, которые Германия платила большевикам. Если Рицлер (через которого, видимо, и проходила львиная доля этих денег) полагал, что достаточно будет, пожалуй, «холодного опровержения», то Паке превзошел его предложением объявить эти сообщения «ничего не стоящими “из-за их неполноты”»^{287}.

В феврале — марте 1917 г. русская революция, которую так часто призывали, действительно разразилась, и в немецком стане вскоре поняли, что это не та революция, которую готовили, а чуть ли не ее противоположность. В принципе можно было бы изобразить восстание в российских городах как триумф германского оружия. Ведь в «войне на истощение» с обеих сторон давно рассчитывали на подобные внутренние катастрофы в противоборствующих державах, причем даже в большей степени, чем на развал их фронтов. В эту картину, разумеется, вполне вписывалась надежда, что царская империя начнет слабеть первой.

Однако образование Временного правительства из представителей тех буржуазно-либеральных сил и партий, которые уже давно стали организационным центром военных усилий России, не давало повода для чрезмерного оптимизма, к тому же на фоне намечавшегося вступления в войну Соединенных Штатов. Россия стала теперь республикой и тем самым присоединилась к фронту демократий, противостоявших «самодержавию» вильгельмовского рейха. «Престиж Германии подорван в России», «Россия будет ковать новое оружие» — статьи с подобными оптимистическими заголовками выходили в Лондоне, Париже и Нью-Йорке. 16 апреля газета «Форвертс» с разочарованием констатировала, что власть в России захватили «ультрапатриоты» буржуазной оппозиции, использующие голодные бунты, чтобы с новой силой продолжить войну. А консервативная газета «Кройц-цайтунг» заявила, что в сущности следует «говорить об английской революции на российской земле»^{288}.

С тем большими надеждами читались сообщения о продолжающейся радикализации массового движения в России, которое вскоре породило собственные политические органы — возникшие в 1905 г. «советы» рабочих и солдатских депутатов. «Берлинер тагеблатт» с явным удовлетворением цитировала сообщения английских корреспондентов о том, что на петроградских улицах развеваются красные флаги и повсеместно раздаются призывы казнить царское правительство, передать землю крестьянам и немедленно начать мирные переговоры^{289}.

Внимательно следили и за возвращением из эмиграции различных групп российских социалистов. Немецкая общественность не была ознакомлена с обстоятельствами поездки Ленина в «пломбированном вагоне», но тревожные газетные шапки — например, в парижской «Матэн» — уже кричали об «эмиссарах кайзера», привлекая внимание публики к лагерю большевиков, до той поры считавшемуся маргинальным. Одобрение вызывала прежде всего большевистская агитация в российской армии, причем архибуржуазная газета «Мюнхенер нойесте нахрихтен» с нескрываемой симпатией констатировала, что «люди из окружения Ленина [способны] оценить реальную ситуацию и понимают, что свобода и социалистический прогресс не могут водвориться в России без немедленного заключения мира»^{290}.

Этот благожелательный тон задавался ведомством военной прессы как свидетельство официального оптимизма. Внутри, в центре власти, атмосфера была несколько иной. Дневники Курта Рицлера производят сильное впечатление, передавая то колоссальное напряжение, с которым ведомство рейхсканцлера следило, переходя от страха к надежде, за развитием кризисной ситуации, а она, как казалось весной 1917 г., вот-вот могла перекинуться из России через Францию (где пало правительство Бриана и в войсках вспыхивали мятежи) на саму Германию:

«Положение внутри страны крайне опасное. Голод, беспорядки, отсюда требования соц[иал]-дем[ократов] во внутренних делах — к сожалению, не без примеси шантажа и кивков на Россию… К тому же с другой стороны слышны яростные вопли всех консервативно настроенных военных… Если начнется голод, причем одновременно с заключением мира, мы получим ситуацию, которая — затянись она подольше — неминуемо приведет к революции» (28 марта). — «Свободная Россия станет огромной опасностью в будущем — через пару десятков лет она обретет ужасающую силу» (1 апреля). — «Несчастный немецкий народ… Если война продлится до осени, то неслыханное в мировой истории напряжение всех сил завершится катастрофой, которая по трагизму, незаслуженности и ужасу превзойдет все, от чего когда-либо приходилось страдать народам… Если же до осени удастся добиться сносного мира, это будет величайшая победа одного народа над другим, да и над самим собой!» (10 апреля). — «Если бы у нас теперь хватило духу Разгромить Россию! Тогда мы смогли бы обеспечить себе существование на целое столетие!» (16 апреля). — «Сообщения о/российской армии звучат так, что с трудом можно представить, как такая армия способна устоять перед предложением перемирия. Надеюсь, оно будет предложено» (25 апреля)[60].