В конечном счете описанное здесь вирулентное течение аффектированной немецкой ориентации на Восток предлагает только другую, менее прямолинейную модель пути к катастрофе. Так, это течение было повсюду лишь оборотной стороной обостренного отмежевания Германии от Запада в эпоху германской «мировой политики» начиная с 1900 г. Во время Первой мировой войны оно предоставляло — пожалуй, с большей эффективностью, чем русофобские позиции идеологов из прибалтийских немцев, — сентиментальную подкладку для германских стратегий разложения и революционизирования Российской империи. В период Веймарской республики оно проявило себя как важный элемент бесплодного перегрева германской внешней и ревизионистской политики и способствовало длительному разжиганию имперских фантазий по ту и по эту сторону границы. А поскольку все ожидания германо-российского объединения почти всегда заканчивались разочарованием, оно порождало другой фермент «немецкой истерии» (если воспользоваться меткой характеристикой, данной Иштваном Бибо^{1231}).

Идеи обращения к Востоку и к «новой России» можно было встретить не только у борцов за советскую Германию или в среде колеблющихся левых интеллектуалов и «салонных большевиков», они кружили головы и представителям национал-радикальных и германо-фёлькишских правых. В определенном смысле они составляли основу для идей Гитлера о новом «походе германцев» в якобы захваченную евреями, лишенную своего индогерманского господствующего слоя, обреченную на гибель Советскую Россию и благодаря своему иллюзорному характеру даже придавали им видимость высшего реализма.

Однако едва ли исконная притягательная сила футуристических планов из «Моей борьбы» была той силой, которая вынесла к власти национал-социалистов в кризисные времена после 1930 г., как не был ею и острый страх буржуазной среды перед большевизмом (хотя такой страх и существовал). Основная политическая ситуация этих лет определялась в первую очередь совершенно иным, чуть ли не противоположным ментальным состоянием. По словам Штефана Бройера: «Страхом был охвачен не класс, а масса, безликая колеблющаяся масса, напуганная ассоциативными связями между распадом, разложением и фрагментацией»^{1232}. Из-за либерализма, если воспользоваться известным выражением Мёллера ван ден Брука, не просто «погибали народы», он чуть ли не грозил «самоуничтожением человечества»^{1233}. Борьба, таким образом, велась против самого Веймарского государства, которое в глазах его радикальных критиков являлось не чем иным, как «государством “исполнения”, детищем Версальского мира, имевшего целью илотизацию Германии». Да, эта республика представляла собой «плацдарм врага, чужеземную территорию на родной земле, продолжение войны против немецкого народа»^{1234}.

Чем дальше Веймарская Германия продвигалась по пути материальной и культурной «вестернизации», становясь интегральным элементом буржуазно-капиталистического мирового и экономического порядка, тем с большим фундаментализмом формировалось противодействие такому развитию. Ожесточеннее, чем все конкретные политические и экономические конфликты с державами-победительницами, были культурные антипатии, направленные против космополитичного Берлина и якобы оттуда исходившей, пропитывавшей всю культурную жизнь, коммерциализирующей и американизирующей массовой культуры. При этом яростное неприятие «асфальтовой литературы без корней» и «еврейского жульничества» в кино, театре или музыке оказывалось борьбой против подлинной популярности, которую завоевала эта якобы «инородная» массовая культура, черпавшая в действительности из самых исконных источников и ресурсов немецкого общества. Не иначе обстояло дело и с развитием современных средств информации или наук. Тайна успеха национал-социалистов заключалась в разжигании враждебности при одновременной «ариизации» и присвоении отвергавшихся ими популярной культуры, средств массовой информации и ресурсов знаний.

Действительно, «борьба за современность» (как назвал ее Гунтер Май) наложила печать на всю эпоху. Туманный «культурпессимизм» начала XX столетия, пройдя через тотальную машину Первой мировой войны, приобрел черты абсолютной идеологической системы, которая взялась тем или иным образом насильственно обуздать общественные противоречия^{1235}. Тоталитарные проекты той эпохи были в какой-то мере «реакциями» в широком смысле слова на подлинный переворот XX в., который вошел в историю под названиями «World Revolution of Westernization»[215] или «атлантическая революция»^{1236}. В этом смысле немецкий национализм и национал-социализм, так же как итальянский фашизм и российский большевизм, можно обозначить и с помощью недавно введенного в обиход Яном Бурумой и Авишаем Маргалитом сомнительного контрпонятия к «ориентализму» — как конкретные формы «окцидентализма»^{1237}.

«Вероломное нападение» Гитлера (слова Молотова) на народы Советского Союза не могло не побудить Сталина провозгласить «Великую Отечественную войну». Формы ведения боевых действий, в которых человеческая жизнь ни во что не ставилась, — и при отступлении, и в наступлении — были во многом точным отображением германской практики ведения боев и оккупации, подобно тому как призывы к «уничтожению фашистских зверей» и лозунг Эренбурга «убей немца» — прямым повторением немецкой пропаганды ненависти к «еврейскому большевизму» и «славянским недочеловекам».

И здесь, и там идеологические формулы выполняли прежде всего функцию «высвобождения» деструктивных импульсов любого рода. Когда советские солдаты вступили на немецкую территорию, они уже пребывали в исключительном психическом состоянии, которое порождалось не только видом опустошенных и обезлюдевших сел и городов, но и тем, что военные действия собственной армии требовали от них постоянного физического и психологического напряжения и выносливости, такой нагрузки не приходилось еще выносить солдатам в битвах XX в.^{1238} Шанс продержаться хотя бы год был исчезающе мал. Из почти 35 млн. мобилизованных в Красную армию рекрутов и гражданских лиц, мужчин и женщин, более 80% погибли или умерли, были ранены или попали в плен. Для рядовых красноармейцев (в отличие от солдат вермахта) не существовало системы периодических отпусков для поездки на родину, как не было и других периодов для отдыха. Единственной компенсацией служили пьянки, грабежи и изнасилования — Сталин не только был информирован о них, но и определенно их одобрял^{1239}.

В парадоксальном несоответствии с этим шовинистическим разжиганием всех национальных чувств против «немцев» старая идея германо-российского союза все еще играла для Сталина роль преемственной линии и побочной политики, параллельной к политике, проводившейся в отношениях с западной антифашистской военной коалицией, чьи внутренние противоречия были очевидны. На этой побочной линии советской политики осуществлялись поразительно успешное основание выступавшего под черно-бело-красным имперским знаменем Национального комитета «Свободная Германия» и дополняющего его Союза немецких офицеров в советских лагерях для военнопленных или смена планов полного «расчленения» (dismemberment) Германии в Тегеране и Ялте на открытую возможность воссоздания рейха в Потсдаме. Старая фраза Сталина, которую теперь часто цитируют, — «Гитлеры приходят и уходят, а немецкий народ, немецкое государство остается» — на фоне призрака «плана Моргентау»[216] западных союзников в момент немецкого краха могла многим показаться последним спасительным якорем.