Обертоны смутного «футуристического» очарования контрапунктом проступают во многих из его опубликованных текстов и личных заметок. Прежде всего внутренний раскол Паке поразительно проясняют дневниковые записи, которые он делал в Москве почти ежедневно, они не только служили основой для его газетных корреспонденции, но и составляли материал для будущих романов или рассказов. Высокий литературный настрой — необъяснимый для него самого — оказывался в конфликте не только с его политической оценкой, но и с тем смертельным ужасом, который он ощущал в своем ближайшем окружении, у квартирных хозяев и знакомых, представлявших городскую буржуазию.

Первое впечатление от Москвы после идиллических впечатлений в дороге было просто удручающим. Город жил на осадном положении. И в ранние утренние часы, и средь бела дня слышались одиночные выстрелы, винтовочные залпы и пулеметные очереди, — а люди даже не поворачивали голов. В древней столице, которая, как элегически вспоминал Паке, была «некогда городом самых аппетитных кондитерских, магазинов деликатесов, чайных и кофейных лавок, великолепных шоколадных торговых заведений», закрылись практически все рестораны и магазины. «Буржуазия в жалком состоянии», — констатировал он. Повсюду реквизировали и увозили мебель, зеркала, кровати. «А на быстрых автомобилях мчались распираемые энергией и жизнелюбием молодые красноармейцы в спортивных шапках и матросских блузах с глубоким вырезом»^{387}.

Сотрудники только что открытого посольства не сомневались, что после удара извне непопулярный режим немедленно рухнет. Кто бы ни был победитель, его встретят с одобрением. Однако Паке такую уверенность не разделял. В записной книжке мы читаем об опасениях, о которых порой умалчивали его статьи: «Может быть, когда-нибудь все это сгинет как красный кошмар, но лев уже вкусил крови. И все опять возвратится. Но как быть, если огонь не смогут потушить и он перекинется на Западную Европу?»^{388} Больше, чем действия властителей, его беспокоила «беспримерная пропитка массы дрожжами националистической и социалистической агитации». Ощущал он и силу массированных контрреволюционных импульсов: либо под грузом растущих тягот самый простой человек поймет, «что это учение его погубит, либо этот ужасный хаос уже нельзя будет своевременно ликвидировать»^{389}.

Два дня спустя, 6 июля, левые эсеры совершили покушение на германского посла графа Мирбаха, с которым Паке познакомился всего за несколько часов до этого. Курт Рицлер, приехавший с Мирбахом и исполнявший роль второго человека и серого кардинала в посольстве, лишь чудом избежал нападения покушавшихся. Естественно, примчалось все большевистское руководство, лично явился Ленин, прибыли Троцкий, Чичерин, а также старые знакомые по Стокгольму — Боровский и Радек, последний — «с ящиком гранат в автомобиле». Они обещали скорейшую поимку и немедленный расстрел преступников, а также предоставление сатисфакции любого рода. Но Паке в патриотическом раже предположил, что они ведут двойную игру.

Они с Рицлером составили текст телеграммы в Берлин, где высказывалось требование решительно использовать покушение для того, чтобы в ультимативном порядке вынудить советское правительство вступить в открытый военный союз против Антанты. В противном случае необходимо каким-то образом, пусть даже с помощью вооруженных военнопленных или регулярных войск, положить конец красному кошмару^{390}. Паке набросал несколько кратких сценариев путча: «Сначала нужно обеспечить надежную охрану посольства, она должна быть расквартирована поблизости от дипмиссии… Возможные мятежи (под русской вывеской), захват телеграфа — а позднее и банков»^{391}.

О многочисленных конспиративных беседах, которые Рицлер и военные из посольства вели с представителями буржуазных и монархических групп и партий, Паке едва ли мог знать в подробностях. И все же перед ним все отчетливее раскрывался сумбур германской политики: с одной стороны, режим большевиков поддерживался значительными финансовыми вливаниями и велись далеко идущие переговоры об экономических и политических «дополнительных договорах», а также военные совещания, а с другой — оккупированные области в Прибалтике, на Украине и в Южной России превращались в опорные пункты «белой» контрреволюции, и к тому же устанавливались контакты с весьма разнородными антибольшевистскими силами.

Размежевание в вопросе о проводимой политике в отношении России и большевиков охватило все инстанции германской империи. Наиболее колеблющимися оказались носители верховной власти, кайзер и (вопреки многим легендам) Людендорф. В дневнике Рицлера, который только через несколько недель после убийства Мирбаха возобновил записи, зафиксированы ожесточенные споры между сотрудниками посольства в Москве и чиновниками МИДа в Берлине, приведшие к патовому результату: «Когда Мирбах добивался разрешения на конкретные переговоры с буржуазными [силами], уже тогда надо было бросить большевиков, чтобы получить возможность наладить отношения с грядущей Россией. На это получали ответ: продолжать поддержку большевиков, а в отношении других — лишь “прощупывание”»^{392}.

Нервозность усиливалась из-за ощущения физической угрозы (допускали, что это покушение не последнее). Рицлер записал: «В посольстве у всех майоров и т. п. (…) вырвался вздох облегчения, когда я сообщил, что буду ходатайствовать о разрешении на отъезд»^{393}. Сразу после прибытия нового посла Гельфериха 6 августа дело действительно дошло до отъезда большой части персонала посольства, сначала в Петербург, а затем в Псков, поближе к границе оккупированной немцами территории. Рицлер в конце августа тоже уехал и временно прекратил свою игру.

Паке же, напротив, остался. И выбор этот был не просто прагматическим. С большевиками или без них — для него судьба Германии решалась в России.

В конце июля и в самом начале августа 1918 г. Паке провел решающие переговоры о проекте создания трансконтинентальной информационной организации Парвуса, суть которого заключалась в иллюзорной попытке политико-информационного захвата России изнутри.

За фантастическую сумму в 200 млн. марок, которую Гельфанд запросил в Берлине в начале июня 1918 г., он собирался «взять под наш контроль все русское газетное дело». Для этого, полагал он, необходимо основать заново или возобновить не менее 200 ежедневных газет по всей России, связанных между собой информационной и телеграфной службой, «1 000 агентств» которой действовали бы в Центральной Европе и бывшей Российской империи вплоть до Китая, Японии, Афганистана и Персии. Предполагалось, что эта континентальная империя прессы, которая «далеко превзойдет достижения лорда Нортклиффа и других», будет управляться из некоего «координационного центра в Берлине»^{394}.

По своему направлению планы, намеченные в области прессы в 1918 г., продолжили в персональном и материальном отношениях линию более ранних планов захвата, выдвинутых в 1916–1917 гг. Правда, проект Парвуса был задуман иначе. В качестве первого шага предполагалось создание торгово-распространительной сети для сбыта миллиона русских домашних календарей «по 3 рубля штука, для просвещения рабочих и крестьян», как Парвус объяснял еще в Стокгольме. Снабжение учебниками и тетрадками также следовало наладить в широких масштабах^{395}. Этот проект можно рассматривать как копирование издательской карьеры Ивана Сытина, который на рубеже XIX–XX вв. из торговца лубками и домашними календарями превратился в одного из самых крупных российских издателей. Помимо издательств, выпускавших книги и календари, он основал крупнейшую газету страны «Русское слово» — ту самую, которую немецкие перекупщики собирались захватить еще в 1916 году^{396}.[79]