Международная «помощь голодающим» в России, считал Розенберг, есть всего лишь последняя попытка западных еврейских кругов для спасения своих большевистских соплеменников использовать доброжелательных граждан и рабочих-социалистов, их готовность прийти на помощь. При этом конференция по экономическим вопросам в Генуе уже осуществила окончательную сдачу трестированной российской промышленности «международным финансовым воротилам», которые, как известно, на 90% состоят из евреев, тогда как еврейский министр иностранных дел Ратенау в Рапалло протянул руку помощи палачам русского народа, которым угрожало свержение, так что впредь на Германии будет «лежать позорное пятно за ограбление России». Подобно Версальскому договору, договор в Рапалло «есть не что иное, как навязывание немецкому народу бесконечной барщины на финансовых воротил Запада и на поддержку прогнившей и ветхой еврейской республики на Востоке»^{745}.

Взгляды Гитлера на большевизм и Россию развивались вначале в том же направлении, что и воззрения Розенберга и его мюнхенских друзей. Для него было аксиомой, что сама мировая война, а не только революция, была решающим средством для евреев в попытке захватить мировое господство — как раз посредством стравливания наиболее ненавистных (потому что самых враждебных им) народов — немцев и русских. В соответствии с этим внешнеполитические концепции НСДАП вплоть до 1923 г.^{746} все еще не выходили за пределы «весьма примитивно понимавшейся традиции, которая восходила к Бисмарку»^{747}. Например, Розенберг считал систему взаимоотношений великих держав застывшей геополитической преемственностью, в 1921 г. он писал в газете «Фёлькишер беобахтер», трактуя наследие Бисмарка: «С Францией мы никогда не заключим мир, с Россией у нас никогда не будет необходимости вести войну»^{748}.

Однако все планы или теоретические выкладки, предполагавшие в крайнем случае вступить в более тесное сотрудничество с Советской Россией для создания противовеса версальским державам, планы, которые вынашивались в кругах рейхсвера и промышленников, но также и на левом крыле самой нацистской партии (в группировке вокруг братьев Штрассеров), резко отвергались Гитлером и Розенбергом — хотя бы потому, что это было бы предательством по отношению к общей борьбе двух народов против еврейской политики разложения и господства и тем самым отказом от единственной перспективной возможности союза для Германии: а именно союза с возрожденной «национальной Россией».

Большевистские преступления в России, помимо прочего, грубо и наглядно демонстрировали то, что угрожало и Германии. Советская Россия показывала Германии ее будущее: «Тот же еврей, который с помощью банков и биржи обескровливал народ, он же и натравливал рабочих на собственников, если они не евреи». Если же теперь собираются «поддержать московское еврейское правительство в его нынешнем бедственном положении» в борьбе «против голодающего русского народа», на чем многие настаивают, то «мы громко протестуем… стремясь помочь, наконец, русскому народу обрести свободу». Тут, согласно опубликованному в «Фёлькишер беобахтер» отчету об этой речи Гитлера в августе 1921 г., разразились бурные аплодисменты^{749}.

Исходя из такой позиции, Гитлер отвергал также все коммунистические заигрывания с немецкими националистами ради совместной борьбы против Версальского договора — как это имело место в речи в апреле 1922 г. по поводу договора в Рапалло: «Газеты изобразили, будто Германия благодаря союзу с Россией достигла большого успеха. Где теперь этот успех? Не народы примирились, а руководящие евреи (аплодисменты)». Одному из «товарищей из КПГ», который взял слово, Гитлер, согласно полицейскому отчету, заявил: «Сотрудничество было бы весьма возможно, но, пока наши собрания взрывают и до крови избивают наших людей, это невозможно». Кроме того, если бы с переворотом 9 ноября 1918 г. были связаны серьезные намерения, то «у него должно было быть одно последствие: борьба против капиталистического Запада». Вместо этого Ноябрь привел к полному разоружению Германии. Если бы действительно существовал интернационал рабочих, «то он заявил бы о себе в странах Антанты». А вместо этого Германия подорвана и сделано все, чтобы и здесь возникло «еврейское государство». Следовало бы не вести переговоры с «губителями России», а «призвать русский народ сбросить своих мучителей, чтобы можно было сблизиться с ним»^{750}.

Если в германо-фёлькишском и национал-социалистическом дискурсе искали виновников и кукловодов мирового еврейского заговора на Западе и аттестовали большевизм только как другое, подлое орудие этого «золотого интернационала», то у многих западных наблюдателей лишь после захвата власти большевиками в России, поддержанного Германией, открылись глаза на призрак еврейского стремления захватить власть в мире. Да и вообще топос «еврейского большевизма» во всем его значении, превышающем человеческие масштабы, по весьма понятным причинам оформился гораздо раньше и более явным образом в западных странах-победителях и обсуждался на куда более авторитетном уровне, чем в Германии.

С западной точки зрения, в большевистской революции в России речь шла в сущности о немецко-еврейском заговоре. Это представление, которое в британской и французской политике и публицистике спорадически возникало как навязчивая идея с 1915 г. (параллельно немецким попыткам разыграть «еврейскую карту»), казалось бы, действительно реализовалось в революционных переворотах 1917–1918 гг. в России и некоторое время назойливо обсуждалось западной общественностью. Не только корреспонденты крупных британских и французских ежедневных газет в России, но и ведущие западные политики, такие, как Клемансо или Черчилль, серьезно занимались вопросом, участвует ли германский империализм в попытках с помощью еврейских революционеров поставить под свой контроль Российскую империю.

Для спекуляций открывалось широчайшее поле. А они вовсе не были полностью высосаны из пальца. Не служит ли большевистский «военный коммунизм», который столь явно ориентируется на образец германской военной экономики, лишь маскировкой, чтобы сдать германскому империализму Российскую империю с ее колоссальными ресурсами? Разве ведущие большевистские революционеры, как этот Собельсон-Радек, вплоть до недавнего времени не состояли в немецкой социал-демократической партии? Разве советские народные комиссары, несмотря на все протесты против «изнасилования» России, не вели летом 1918 г. экономические переговоры, далеко выходившие за рамки тогдашнего бедственного положения, и даже военные переговоры о совместных действиях против союзных войск в России?

А может быть, сам большевизм представляет новую мировую опасность, а Ленин хладнокровно преследует цель использовать германский империализм как ледокол для революционизирования России, Центральной Европы и всего мира? Хотя интервенция союзников в Россию летом 1918 г. не мотивировалась в первую очередь антибольшевистскими соображениями, а диктовалась страхом и была направлена на то, чтобы помешать доступу Германии к российским ресурсам, но в сопутствующих дискуссиях во Франции и Англии или в США уже раздавались голоса, которые большевистский проект мировой революции считали при данных обстоятельствах еще более опасным, чем завоевания кайзеровского Германского рейха.