На упомянутом заседании, однако, собрался «лишь малый круг из 12–13 господ, которые загорелись моей идеей». Хотя Гельферих, формально еще остававшийся немецким посланником в Москве, и лидер христианских профсоюзов Адам Штегервальд выразили сочувствие, а майор Вюрц из военной пресс-службы также высказался в пользу «национального подъема, levee en masse», но штаб-квартира, которая должна была бы призвать к этому подъему нацию, молчала, с тех пор как потух «Людендорф, человек подлинной огненной воли»^{640}. Так что не оставалось ничего другого, как попытаться действовать с этой кучкой «парней», с той самой дюжиной господ, которые теперь каждый день собирались у Гляйхена и конституировали себя как «Объединение за национальную и социальную солидарность», короче — «Солидарии».

Насколько перепутывались при этом революционные и антиреволюционные импульсы, можно понять из одной записи в дневнике Паке, который до своего возвращения в Москву встретился со Штадтлером 23 октября в Берлине. Ведь и Паке пытался форсировать идею последнего политического и военного levee en masse, но под знаком «антиимпериалистической» боевой общности с большевистской Россией и чуть ли не по ее образцу. Впрочем, оба, кажется, не видели в этом никакого решающего противоречия. Паке записал в дневнике: «По утрам ко мне приходит Штадтлер, который рассказывает о своей деятельности в качестве агитатора, о планах основания советов: в лагерях социалистов и “Центра”… Говорю ему, что я все это нахожу прекрасным, но уж очень сомневаюсь, что “Центр” примет эту идею»^{641}. Еще характернее запись от 19 октября о заседании в «Германском обществе 1914 года», на котором пестрая публика обсуждала тезисы социолога Франца Оппенгеймера, причем некоторые «agents provocateurs[116]… вроде Штадтлера требовали создания советов рабочих и солдат»^{642}. Раздраженная характеристика явно относилась не к самому требованию Штадтлера, а к его непоследовательности, ведь он одновременно требовал и революции и контрреволюции.

«Объединение за национальную и социальную солидарность» впервые выступило перед общественностью в Берлине 1 ноября, в тот момент, когда ширилась волна забастовок и бунтов, а первые советы рабочих и солдат росли как грибы после дождя. В филармонии прошла акция под названием «Большевизм и его преодоление»[117]. Среди зарегистрированных ораторов значился «доктор Эдуард Штадтлер, пробывший два года в российском плену». Это было начало его непродолжительной карьеры как профессионального антибольшевика.

Однако тон его речи выдавал сочувствие, порожденное воздействием российской революции и конкретно личности Ленина на их противника: «7 ноября (1917 г.) — великое событие не только для России, но и для всего мира. Впервые… социал-демократическая партия как таковая в одиночку взяла власть в свои руки… Главной задачей момента был мир. Но конечной целью был не мир, а мировая революция. Связать — в методике и тактике — обе эти цели казалось делом безнадежным, по крайней мере делом, требующим высшей политической гениальности. И Ленину удалось справиться с этой нечеловеческой задачей».

Разумеется, полное зависти восхваление ленинского гения — проходящее красной нитью и через все позднейшие тексты и речи Штадтлера — следовало понимать как предостережение: «Ленин навязал нам Брест-Литовский мир, не мы ему. Это был политический шедевр: в марте 1917 г.[118], когда большевизм как правительственный фактор еще висел на волоске, Ленин “не глядя” подписал его с единственной целью — защитить от уничтожения социалистический центр пожара, очаг революции для будущего»^{643}. Теперь в самой России поздно проводить операции по тушению пожара. Ленин победил. А искра мировой революции готова поджечь Германию и Центральную Европу, да к тому же при завершении мировой войны большевизм уже «сделался решающим фактором»^{644}. И тут Германии отводится ключевая роль, поскольку «в конечном счете Ленин мечтает о союзе будущего германского большевизма с большевизмом российским, чтобы затем из этого союза… выросла пролетарская война революции и мести против победоносных империалистических государств»^{645}.

Но это было бы роковым путем для Германии, объяснял Штадтлер, отметая все национал-большевистские искушения. Вместо этого нужно дать ситуации смелый конструктивный поворот: «Уже не может быть и речи о том, чтобы в безвоздушном пространстве играть роль воинственной оппозиции или еще раз повернуть колесо всемирной истории, которое само гонит к упразднению войны. Перед лицом случившегося, а именно перед лицом поражения и его естественного следствия — политически-социальной революции, психологической катастрофы и экономического краха… надо, в германских национальных интересах, подхватить всемирно-исторические идеи, которые действуют в большевистском эксперименте, отбросив крайне относительные российские методы, чтобы спасти то, что можно спасти»^{646}.

Тем самым была сформулирована основная идея его политики немецкого антибольшевизма. Корпоративно преобразованный институт советов должен стать несущей опорой будущего политического и социального устройства Германского рейха. На этой основе можно также «упорядоченно и органически предпринять преодоление капитала»^{647}. Но это уже не чисто национальный вопрос: «Пусть поначалу победит капитализм Антанты. Но это будет пиррова победа. Ибо капитализм Антанты также будет сокрушен и исторически преодолен мировой социальной революцией, в качестве которой проявляет себя мировая война»^{648}.

И вот ключевая идея: если Германия здесь воспрепятствует распространению большевистской мировой революции и превзойдет анархический коммунизм российского пошиба, она сможет подняться из пепла войны на новую историческую ступень. «Мы народ, наиболее предрасположенный к обобществлению и к органической солидарности… Германия еще не погибла. Она возьмет социальную мировую революцию в национальные руки и создаст германское народное государство, общественное государство, о котором большевики мечтали, но осуществить эту мечту так и не смогли»^{649}. И тогда не Ленин и не Вильсон станут «мессиями нового мирового порядка», а немецкий народ.

Революция через несколько дней после этого выступления «разразилась как природное явление. Как летний ливень»^{650}. Штадтлера неожиданная весть об этом застигла в Эльзасе, где он попытался в последний момент еще вызвать к жизни «народную акцию в направлении нейтралитета». Обнаруженное им «французское настроение» показалось ему, «в точности как “большевизм” в Германском рейхе, лишь формой проявления пацифистски-пораженческих массовых инстинктов»^{651}, которые еще можно было бы перенаправить с помощью лозунга «автономии». Но, увы…

Тогда он поспешил обратно в Берлин с четким планом, который изложил Гельфериху: «…я сам, причем сразу же, хочу развязать антибольшевистское движение»^{652}. Гельферих приветствовал этот план, однако заявил, что не может «засвечиваться», и указал ему в качестве замены на лидера демократов Фридриха Наумана. В его квартире состоялось тогда решающее обсуждение. Штадтлер предложил основать «сначала под замаскированным названием “Генеральный секретариат по изучению большевизма и борьбе с ним” антибольшевистский центр» и выразил «готовность самому практически создать этот орган и руководить им»^{653}.