Наумана, Йекха и Рорбаха — подобно Паке — всегда притягивал Ближний и Дальний Восток, воображаемая «страна утренней зари» или «матушка Азия» — колыбель человечества и древних мировых религий. Обзор немецкой литературы того времени о путешествиях показывает, что интеллектуальные и художественные интересы этого периода промышленного подъема до и после рубежа веков во многом были сосредоточены вообще на Востоке, Дальнем Востоке, в которых видели источники духовного обновления в обстановке «бездушной» технической цивилизации{174}. Во всем этом присутствовало нечто от ницшевского «Заратустры», да и от киплинговского «Кима» и героико-экзистенциальных «поисков пределов». Вместе с тем речь шла об особой немецко-протестантской всемирной миссии, где в качестве воображаемой духовной столицы фигурировал Иерусалим, который — наполовину в сотрудничестве, наполовину в соперничестве с еврейским сионизмом — развивался, становясь центром ближневосточной миссии{175}. В этом смысле можно даже говорить о собственном христианском сионизме протестантского толка, предвестниками которого были швабские пиетисты, эти «тамплиеры» XIX в., чью колонию в Палестине посетил Паке{176}.
Исходная идея Наумана о «национальном социализме на христианской основе» в конечном счете нашла конкретное воплощение в постулате «социальной империи». Но в этот комплекс входили и вопросы «земельной реформы» или вообще «реформы жизни». Здесь национально-социальные доктрины Наумана смыкались с учениями «катедер-социалистов» типа Люйо Брентано, мюнхенский семинар которого посещал Паке в 1904-1905 гг. после возвращения из Америки. К этому же мировоззренческому полю следует отнести и его активное сотрудничество с «Немецким рабочим союзом», чей образцовый поселок Хеллерау под Дрезденом мыслился как «зеленый холм модерна», соперничающий с вагнеровским Байрейтом. В Хеллерау и поселился Паке в 1910 г., после женитьбы на художнице Генриетте Штайнхаузен. С 1912 г. он участвовал и во встречах «рабочих дома Нюланд», целью которых был «синтез империализма и культуры, промышленности и искусства»{177}.
Здесь снова налицо перекличка с тем «свободно-немецким» молодежным движением, что собралось в 1913 г. на Хоэн-Майсснере для принесения клятвы, смысл которой можно толковать по-разному. Главным наставником и пропагандистом этого движения был йенский издатель Ойген Дидерикс, издававший журнал «Тат», а также произведения Толстого и «Русскую духовную историю» Т. Г. Масарика, написанную по предложению самого Дидерикса. В его издательстве в 1919 г. увидели свет и «Письма из Москвы» Паке. В этом кругу вечно «молодых движений» были распространены смутные представления о «новой реформации» и «органическом социализме, исповедующем аристократический принцип, т. е. господство лучших», как писал Дидерикс. Здесь говорили и о «всечеловечестве», которое может вырасти только на почве германо-славянского синтеза{178}.
Разумеется, всю эту разношерстную массу переходных групп и течений можно отнести к маргинальным явлениям в истории вильгельмовской Германии, а их тексты расценить просто как пасторальные, профессорские или литературные ухищрения для приукрашивания неприкрытой германской «воли к мировой власти». Но они были способны примыкать к позициям как консерваторов, так и неолибералов, как либералов, так и социал-демократов, и в этом-то и заключалось их значение. К примеру, «национал-социалы» и «молодежные движения» в вильгельмовскую эру сформировали блок публицистов, чье влияние не имело прямого отражения в политической расстановке партий рейха и тем не, менее было заметным. Они, вероятно, образовали даже идеальный центр или точку соприкосновения расходящихся политических и социальных сил и тенденций, которые Бетман-Гольвег с самого начала своего канцлерства пытался объединить, проводя свою всякий раз по-новому импровизированную «политику диагонали».
«Срединная Европа» как обращение к Востоку
Война расширялась и приобретала характер мировой, и в Германии, как и в других воюющих странах, происходила эскалация все более масштабных целей войны. Главные всемирно-политические цели Германской империи были твердо зафиксированы уже давно: это прямая или косвенная гегемония в «Срединной Европе» (а благодаря союзной Турции — и в ряде регионов «Среднего Востока») плюс колониальные приобретения в «Средней Африке», а также на «Дальнем Востоке». Но главное состояло в том, что проект «Срединной Европы» из расплывчатого и скорее оборонительного лозунга превратился теперь в обусловленную войной и решающую для войны материальную необходимость для осуществления наступательных планов. На еще более глубоком уровне значение этого проекта, однако, заключалось в континентальном развороте Германского рейха на восток, что соответствовало все более радикально обозначавшемуся противостоянию с Западом.
В дискуссиях на тему, каким образом можно сформировать германскую «Срединную Европу» между складывавшимся англо-американским блоком и оттесненной в свои «естественные границы» Российской империей, вскоре обнаружилось — несмотря на все различия — согласие по ряду фундаментальных пунктов. Так, считалось, что германский федералистский принцип допускает безграничное расширение, да и вообще все были убеждены, что возможности «германского культуртрегерства» практически беспредельны. «Срединная Европа в своем ядре будет немецкой, и, само собой, ей потребуется немецкий язык в качестве мирового языка и языка общения», — полагал, к примеру, Фридрих Науман. Вот почему он требовал от немцев, чтобы свой взгляд, направленный сугубо на запад, они обращали все больше на восток и лучше знакомились с «развивающимися малыми культурами Востока», «чтобы благодаря усвоению всех основ просвещения с помощью специалистов и персонала там вырабатывался тип среднеевропейского человека, носителя выросшей вокруг германства многообразной сильной и содержательной культуры»{179}.
Это означало возврат с моря на землю, на континент. Так, территориальные аннексии и перспективы образования континентальной державы тем больше выдвигались на передний план, чем дальше и полнее происходило отдаление от «заокеанья», т. е. от Америки — этого символа мирового рынка и мировой экономики, к которому начали привыкать лишь с началом вильгельмовской эры. Немецкая «мечта о море» подошла к концу, так и не начавшись. И если уж нельзя стать Левиафаном, то тем более надо стараться быть Бегемотом[33]. Флот крупных боевых кораблей, вокруг строительства которого так много было сломано копий в довоенной политике, не приносил никакой пользы в военном отношении, а после обмена ударами в проливе Скагеррак в мае 1916 г. и вовсе оказался не способным ни к каким решающим сражениям. Лишь подводные лодки, число которых стремительно возрастало, вели в одиночку ожесточенную войну на просторах Атлантики. Слова кайзера о том, что будущее Германии, дескать, лежит на воде, уже давно звучали как насмешка — даже если этого не хотели замечать.
Поворот Германии в этой войне на восток континента означал также сдвиг в политических, экономических и культурных акцентах. Вопреки некоторым надеждам, мировая война не понизила, скажем, удельного веса Пруссии в имперском союзе, а даже повысила его. Военные и экономические связи с Австро-Венгрией довершили остальное. С «Востока» — включая Турцию — следовало получать отсутствующее сырье, необходимое для военных целей. Через Швецию и Финляндию налаживалась разносторонняя контрабандная торговля с военным противником Россией, в отношении которой вскоре возникло множество далекоидущих планов.
