Такое представление вовсе не было единичным. Густав Зак, который (как и Гейм) записался в первые дни добровольцем и чья короткая поэтическая судьба вскоре оборвалась под ураганным огнем в окопах, призывал великую войну чуть ли не в гимническом стиле. То, что у Гейма явилось библейским Страшным судом мира за отпадение от Бога («Гоморра»), у Зака превратилось в ожидание коллективного очищения и самовозвеличивания: « о, если бы была война! (…) Народ против народа, страна против страны — звезда, где только бушующее грозовое поле, сумерки человечества, ликующее истребление — но, не явится ли Высшее…»

Для Иоганнеса Бехера, не ставшего по слабости здоровья королевско-баварским юнкером, мировая война оказалась чуть ли не самоцелью, в ней он видел побег из тесноты перенаселенной современности и насильственный прорыв в нечто неизведанно новое: «О пусть пожар вспучит наши головы! / Шуршат зарницами желтоватые горизонты. (…) / Мы вслушиваемся в дикие трубные возгласы грома / и призываем великую войну. (…) / Хлещет по нервам! Мир узок стал невыносимо. / Вперед, пробьемся же сквозь чащу и невзгод толпу!»^{110}

Крайне экспрессивным художническим свидетельством этих довоенных настроений являются «Апокалиптические ландшафты» Людвига Майднера, которые он писал во многих вариантах между 1911 и 1913 гг. Их «провидческую силу»^{111} хвалили не зря. Полотна Майднера прежде всего показывают, как образ «большого города» — символ Вавилона современности — все более властно заявлял о себе и выдвигался в центр всех проективных страхов и ожиданий. На этих картинах город изображен как чудовище, монстр, несущий в своем теле войну, сулящую ему гибель. Электрическое освещение и безумная суета города действуют подобно гибельной космической энергии: «Он [город] уже потрескивает на моем теле. Кожу жжет его хихиканье. Слышу гром его вулканических извержений, эхом отдающийся в затылке. Дома надвигаются. Взрывами из окон наружу вырываются катастрофы. Беззвучно рушатся лестницы в подъездах. Под развалинами хохочут люди»^{112}.

Такие рисунки, как «Бомбардировка города» или «Волнующаяся толпа» (оба созданы в 1913 г.), с потрясающей конкретностью предуказывают реальность грядущей войны и массовых мобилизаций. Вместе с тем образ войны сливается с образом революции. Полотно Майднера «Революция (битва на баррикадах)» (1912) внешне напоминает цитату из картины Делакруа «Свобода на баррикадах». На картине изображен революционер (сам художник), однако не в образе героя-освободителя, а в виде мученика, похожего на Христа, за его спиной бушует хаос битвы, которая кажется лишь фрагментом более крупной панорамы войны[26].

Однако мы были бы далеки от истины, предположив, что картины или стихотворения несут предостережения пацифистов или, наоборот, провидческие излияния патриотов в воинственном угаре. Напротив, они возвещают об уже невыносимом напряжении между тем этапом развития, который открыл людям совершенно новые горизонты и поставил их в радикально изменившиеся условия жизни, и чувством отдельного человека, что он отдан на произвол этих катастрофических перемен и не в состоянии справляться с ними, — а если и справляется, то лишь как член абсолютно нового вида национального и социального коллектива, сплоченного в горниле войны и революции.

Если Первая мировая война началась с того, что Германская империя объявила войну царской России, то не из-за особой «враждебности к России» со стороны немцев и не из-за неразрешимых конфликтов между обеими империями, но на основании стратегических расчетов, касавшихся баланса сил великих держав в целом. Вместе с тем кайзеровское правительство могло нанести свой «освободительный удар», только утверждая, что оно таким образом предотвратило нападение России, поддерживаемое Францией и Англией или даже инспирируемое ими. Противодействие якобы необузданным экспансионистским планам царской России использовалось не только как средство, с помощью которого рассчитывали приковать к Германскому рейху Австро-Венгрию, где опасались распада дунайской монархии. Оно, как надеялись, служило еще и действенным аргументом для нейтрализации пропаганды союзников по Антанте в среде европейской общественности. Объединение демократических держав Франции и Великобритании с «варварской деспотией» царизма продемонстрировало бы лицемерие их выпадов против «милитаризма» и «автократии» вильгельмовского кайзеровского рейха.

Решающей в ожесточенной антирусской пропаганде начала войны была, однако, внутриполитическая функция. Для нового большинства в рейхстаге, сдвинувшегося после выборов 1912 г. далеко влево, и прежде всего для СДПГ (Социал-демократической партии Германии) как второй по количеству депутатов партии, «оборонительная война» против России представляла собой единственно возможный легитимный мостик, позволявший проголосовать за военные кредиты и принять активное участие в военных усилиях рейха. При этом энергичная многословная агитация социал-демократов против царизма как «кровавого гнезда европейской реакции, врага всяческого прогресса и культуры, смертельного врага демократии и свободы» прикрывалась не только почтенной традицией от Маркса и Энгельса до Бебеля. Она ссылалась и на резолюции международного социалистического конгресса 1912 г. в Базеле. На нем царизм — с учетом последней балканской войны — в который раз, вполне в духе риторики XIX столетия, клеймился как «враг демократии», «приближение гибели которого весь Интернационал должен рассматривать как одну из самых благородных своих задач»^{113}.

Лишь ссылкой на эти якобы единодушные и однозначные высказывания общеевропейских и даже французских и российских социал-демократов руководство СДП Г в августе 1914 г. могло оправдать объявление войны рейхом «союзникам царизма» — Франции и Англии. При этом ее собственная агитация против «московитов» и «царистского деспотизма» была во многом устаревшей и двусмысленной, почти лицемерной. Ибо и социал-демократы уже давно встали на рельсы активной германской «мировой политики». Все более широкие партийные и профсоюзные круги усваивали аргумент, согласно которому «рабочие места и благосостояние могут быть обеспечены лишь благодаря защите от “экономического удушения” и “изоляции от мирового рынка”, осуществляемых Антантой: под этой защитой подразумевались возможность свободной торговли и “открытая дверь” — или владение колониями»^{114}. Этот постепенный политический поворот нашел зримое выражение в осторожном одобрении колониальной политики и в поддержке сильно выросшего оборонного бюджета на 1913 год.

Соответственно социал-демократические формулировки целей войны носили двусмысленный характер. Так, официально заявлялось^{115}, что лишь в том случае, если удастся помешать «Франции и Англии предотвращать свержение царизма», будет расчищен путь к желаемому взаимопониманию между «тремя культурными державами» — Англией, Францией и Германией. В переводе на общепонятный язык это означало, что социал-демократическое руководство на Западе выступало за «мир с сохранением статус-кво», однако, как позднее сетовал Шейдеман, «не нашло по ту сторону Ла-Манша или Вогезов руки, готовой ответить на рукопожатие»^{116}. И наоборот, в отношении Востока провозглашалась цель «освобождения наций… от московитов»^{117}, дабы сразу создать пространство для политических маневров и крупномасштабных военных действий.