Разделявший их барьер очень скоро рухнул.

Шучорита со смехом говорила:

– Кажется, Биной-бабу принял нас сначала за какого-то когтистого, бодучего или кусачего зверя. Или, может быть, вы подумали, что мы явились, чтобы совершить вооруженное нападение?

– Молчанье почему-то всегда принимается за признание собственной вины,- ответил Биной.- Увы, выигрывает в этом мире тот, кто нападает первым, но уж от вас-то, диди, я такого не ожидал. Спрятаться самой в свою скорлупку, а потом отчитывать других за то, что они держатся вдалеке!

Сегодня Биной впервые назвал Шучориту «Диди», подчеркнув таким образом, что относится к ней, как к сестре. Ей было приятно это обращение, потому что в ее представлении доверие и симпатия, которые они почувствовали друг к другу с первого знакомства, приняли теперь определенную дружескую форму.

Было уже почти темно, когда Пореш-бабу и его дочери ушли домой.

– Ма, – сказал Биной Анондомойи,- сегодня я не позволю тебе больше ничем заниматься. Давай пойдем наверх.

Биной не мог сдержать своего возбуждения. Приведя Анондомойи на веранду, он усадил ее на циновку, которую сам расстелил на полу.

– Ну, так в чем же дело, Бину? – сказала Анондомойи.- Что ты мне хочешь сказать?

– Ничего, ма, ровно ничего. Я хочу, чтобы говорила ты. Дело в том, что Биною не терпелось узнать, какое впечатление произвели на Анондомойи дочери Пореша-бабу.

– Ах, вот оно что! – воскликнула Анондомойи.- И ради этого ты заставил меня бросить всю работу. А я-то думала, что ты хочешь сообщить мне что-то важное.

– Если бы я не привел тебя сюда, ты не увидела бы такого чудесного заката,- ответил молодой человек.

Декабрьское солнце и правда садилось за крышами Калькутты, но оно, казалось, было объято унынием: не искрилось и не сверкало, а словно меркло над горизонтом в дымном мареве столицы. Но сегодня для Биноя даже этот тусклый закат так и играл волшебными красками. И ему казалось, что весь мир сомкнулся вокруг пего, а небо, приблизившись, ласково и нежно баюкает его.

– Обе девочки очаровательны,- сказала Анондомойи.

Но Биною этого показалось мало, и он сделал все, чтобы продлить разговор. Он старательно припоминал различные подробности своего знакомства с семьей Пореша-бабу. Все эти эпизоды сами по себе были в достаточной степени незначительными, но волнение Биноя и живой интерес Анондомойи, тишина, окружавшая их, и сгущающиеся тени осеннего вечера придавали каждой мелочи в этой семейной хронике какой-то особенный, глубокий смысл.

Неожиданно Анондомойи сказала со вздохом:

– Как бы мне хотелось, чтобы Гора женился на Шучорите!

Биной выпрямился.

– Я и сам об этом часто думал, ма! – сказал он.- Шучорита прямо создана для Горы!

– Но разве это возможно? – задумчиво произнесла Анондомойи.

– А почему бы и нет? – воскликнул Биной.- Я далеко не уверен, что Гора равнодушен к Шучорите.

От внимания Анондомойи не укрылось, что в последнее время Гора поддался какому-то увлечению, а по отдельным замечаниям Биноя ей нетрудно было догадаться, что увлечен он не кем иным, как Шучоритой. После короткого молчания она сказала:

– Но разве Шучорита согласится выйти замуж за правоверного индуиста?

– Я бы поставил вопрос иначе,- сказал Биной.- Позволят ли Горе жениться на девушке из «Брахмо Самаджа»? Разве ты не будешь возражать?

– Нет, конечно,- ответила Анондомойи.

– Правда? – воскликнул Биной.

– Уверяю тебя,- повторила Анондомойи,- против чего, собственно, мне возражать? Ведь брак – это союз двух сердец; так не все ли равно, какие молитвы читаются при заключении этого союза.

Тяжелый груз свалился с сердца Биноя.

– Мне странно слышать от тебя такие речи, ма,- горячо сказал он. – Откуда у тебя такой либерализм?

– От Горы, конечно,- ответила со смехом Анондомойи.

– Но Гора же учит как раз обратному,- возразил Биной.

– Мало ли чему он учит,- сказала Анондомойи.- Все равно, тем, что я сумела понять, я обязана только Горе. Разве поняла бы я без него, что настоящее – это сам человек, а все то, что заставляет людей делиться на разные лагери и ссориться, надуманно и ложно. Какая, в конце концов, разница, правоверный ли ты, индуист, или брахмаист, или еще кто-нибудь? Человеческое сердце вне касты. Всевышний затем и дал его людям, что только оно помогает им соединиться воедино, затем, что только сердцем люди могут познать Его. Как же можем мы забывать об этом и оставлять на произвол вероучений и разных обрядов дело объединения людей?

Биной, взяв прах от ног Анондомойи, почтительно склонился перед пей.

– Как радостно мне слышать все это, ма,- сказал он.- Как много дал мне этот день, проведенный с тобой!

С появлением Хоримохини, тетки Шучориты, в доме Пореша-бабу поселилась тревога.

Но прежде чем объяснять, почему так случилось, стоит, пожалуй, изложить вкратце ее же словами то, что она рассказала о себе Шучорите.

«Была я двумя годами старше твоей матери. Казалось, нет предела любви и заботы, которыми нас окружали в отцовском доме, потому что, кроме нас, в семье детей не было, и все дядюшки так любили нас, что готовы были на руках носить.

Когда мне исполнилось восемь, меня отдали замуж в знатную семью Рай Чоудхури из Пальши; семья была столь же богата, сколь и именита. Но участь моя оказалась нелегкой. Свекор с отцом рассорились из-за свадебных подарков, и семья мужа долго не могла простить мне оскорбления, которое, как они считали, нанесли им в доме моего отца. «Вот приведет наш мальчик в дом новую жену! Посмотрим тогда, каково будет этой девчонке!» – не раз приходилось мне слышать, и в этих словах сквозила смутная угроза. Видя, как мне тяжело живется, отец поклялся, что ни за что не выдаст вторую дочь за сына богатых родителей. Поэтому для твоей матери и не стали искать выгодной партии.

Семья мужа была большая, и мне с девяти лет приходилось помогать на кухне, где готовили на шестьдесят, а то и на все семьдесят человек. Мне не разрешалось завтракать, пока все не наедятся, так что для меня порой оставались одни лишь объедки – чаще всего рис с горохом или просто один рис.

Обычно мне не удавалось поесть до двух часов, а то и до самого вечера, и, бывало, не успею я проглотить последний кусок, как надо уже готовить вечернюю трапезу. Так что ужинала я сама не раньше одиннадцати. У меня не было даже своей собственной постели. Где на женской половине оказывалось свободное местечко, там я и засыпала, а иной раз приходилось укладываться прямо на голом полу. В общем, относились ко мне с таким пренебрежением, что это не замедлило отразиться на поведении мужа, и он долгое время не хотел меня знать.

Когда мне исполнилось семнадцать лет, у меня родилась дочь Монорома. После этого мое положение в семье еще более ухудшилось из-за того, что родила я всего лишь девчонку. И все-таки, несмотря на все обиды, дочка стала для меня настоящим утешением. Никем в семье – даже собственным отцом – не любимая, Монорома была мне дороже жизни, и я неустанно заботилась о ней.

Три года спустя я родила сына, и моя жизнь сразу изменилась к лучшему, потому что я наконец заняла по праву принадлежавшее мне место хозяйки дома. Свекрови своей я не знала, свекор же умер через два года после рождения Моноромы. После его смерти мой муж и его братья затеяли тяжбу из-за наследства. В конце концов они разделились, но только после того, как судебный процесс поглотил значительную часть состояния.

Когда пришло время выдавать Монорому замуж, я так испугалась, что она уедет далеко и я потеряю ее из виду, что выдала ее за человека, жившего в деревне Шимул, в пяти-шести крошах от Пальши. Жених был на редкость хорош собой – прямо настоящий Картика [205]. У него были правильные черты лица и светлая кожа. И происходил он тоже из довольно зажиточной семьи.

Прежде чем злая судьба вновь настигла меня, провидение все-таки дало мне изведать и короткое счастье, как мне тогда казалось, с лихвой искупившее все горести и обиды, которые мне раньше пришлось пережить. Под конец я заслужила уважение и любовь мужа, так что теперь он никогда не предпринимал ничего, не спросив прежде моего совета. Увы, счастье не может быть вечным! Вскоре у пас вспыхнула эпидемия холеры и в течение нескольких дней унесла одного за другим моих мужа и сына. Меня же всевышний оставил в живых; наверное, он хотел показать мне, что человек может перенести даже такое несчастье, какое и представить себе немыслимо.