Пореш-бабу погладил Шучориту по голове.

– Тебе, дитя, незачем здесь оставаться, иди к себе,- ласково сказал он.

От этих простых, но теплых слов слезы брызнули из глаз Шучориты, и она поспешно вышла из комнаты». Пореш-бабу вернулся к прерванному разговору.

– Я с самого начала боялся, что Шучорита дала согласие выйти за вас замуж, не разобравшись как следует в своих чувствах, – сказал он.- Именно поэтому я и не решался удовлетворить вашу просьбу относительно официальной помолвки.

– А не кажется ли вам,- возразил Харан, – что, может быть, раньше, давая согласие, Шучорита прекрасно разбиралась в своих чувствах и что именно отказ ее вызван тем, что она в своих чувствах запуталась?

– Оба предположения одинаково возможны,- согласился Пореш-бабу,- но при таких обстоятельствах о свадьбе, конечно, не может быть и речи.

– И вы не хотели бы посоветовать Шучорите ради ее собственного же блага?…

– Кому-кому, а вам следовало бы знать, что все мои советы Шучорите направлены исключительно на ее благо.

– Если бы это было так,- возразил Харан,- Шучорита никогда не позволила бы себе того, что она сделала. Все, что творится за последнее время в вашей семье, я вам прямо говорю – результат вашей неосмотрительности.

– Здесь вы правы,- усмехнулся Пореш-бабу.- Кому же, как не мне, нести ответственность за то, что делается в моей семье?

– Так помяните мое слово, когда-нибудь вы еще раскаетесь.

– Раскаяние – это от бога. Я боюсь не раскаяния, Пану-бабу, я боюсь совершить неправильный поступок,- ответил Пореш-бабу.

Тут вошла Шучорита. Подойдя к Порешу-бабу, она взяла его за руку и сказала:

– Отец, уже время идти на молитву.

– Пану-бабу, может быть, вы подождете меня? – спросил Пореш.

Коротко буркнув «нет», Харан наконец удалился.

Шучориту пугала борьба как с самой собой, так и со всеми окружающими, которая, по-видимому, предстояла ей. Она решительно не могла представить себе, к чему приведет се чувство к Горе, которое, незаметно набирая силу, после ареста молодого человека заявило о себе решительно и властно. Она ни с кем не могла поделиться своим секретом, она боялась признаться в своем чувстве даже себе.

У нее почти не бывало возможности побыть одной, чтобы покончить как-то с этим внутренним разладом, хотя бы путем компромисса, потому что Харан умудрился напустить на нее чуть ли не весь «Брахмо Самадж». Было похоже, что его стараниями какой-нибудь пасквиль вот-вот появится в газете.

А тут еще тетя… С ней тоже надо было что-то предпринимать, и решение откладывать было нельзя, иначе дело могло кончиться плохо. Шучорита поняла, что в ее жизни наступил крутой поворот, что миновали дни, когда можно было идти привычным путем, когда мысли сами бежали по знакомому Руслу.

В это тяжелое время единственной ее опорой был Пореш-бабу. И не потому, что она обращалась к нему за советом или наставлениями – было много такого в ее мыслях, в чем она не могла открыться даже ему, было и такое, о чем говорить с ним ей было просто стыдно. Но ей было важно знать, что он тут, что он с ней. Он был ее тихим прибежищем, от него она видела неусыпную отеческую заботу и нежную, совсем материнскую, ласку.

Наступила осень. Теперь Пореш-бабу не ходил вечерами в сад для молитвы, а молился в маленькой комнатке, находившейся в западном крыле дома. Там он усаживался на коврике перед отворенной дверью, и лучи заходящего солнца падали на его спокойное лицо, обрамленное седыми волосами. И тогда молча, неслышными шагами приходила Шучорита и садилась рядом с ним. Ей казалось, что можно смирить свое беспокойное, наболевшее сердце, окунув его в эти тихие глубины общения с богом. Нередко, открыв глаза после молитвы, Пореш находил рядом с собой дочь – воплощение преданной ученицы, которая, затаив дыхание, сидела подле него. Н таким невыразимо милым и лучезарным бывало ее лицо в эти минуты, что он мог только безмолвно благословлять ее от всего сердца.

Всю свою жизнь Пореш-бабу стремился к внутренней гармонии, и потому мысли его всегда были о возвышенном и истинно прекрасном, повседневная же жизнь заботила его мало. Сам обретя таким образом свободу, он не считал себя вправе навязывать другим свои взгляды и верования. От природы он был одарен верой в добро и безграничной терпимостью и нередко навлекал на себя этим порицание наиболее ревностных членов «Брахмо Самаджа». Но хотя их порицания и задевали Пореша-бабу, его душевного равновесия они никогда не нарушали. Он часто повторял про себя: «Что мне суд людской, когда надо мной бог!»

Чтобы приблизиться к этому незыблемому душевному покою, Шучорита последнее время стала под разными предлогами постоянно забегать в комнату Пореша.' Когда внутренний и внешний разлад доводил ее,- неопытную девочку – до отчаяния, сердце подсказывало, что она сможет обрести мир, склонившись к ногам отца.

Сначала она надеялась, что стоит только набраться терпения и выждать время, и враждебные силы сами собой рассеются. Но этого не случилось, и сейчас ей предстояло принять какое-то решение и отважиться вступить на новый, неведомый путь.

Когда Бародашундори убедилась, что никакими попреками Шучориту с толку не собьешь и что перетянуть на свою сторону Пореша-бабу надежд тоже нет никаких, она весь свой гнев с удвоенной силой обратила против Хоримохини. Одна мысль о том, что «эта особа» находится у нее в доме, выводила ее из себя.

В годовщину смерти своего отца Бародашундори пригласила Биноя. Предполагалось, что друзья и родные соберутся вечером, чтобы присутствовать на поминальном обряде. Теперь же она с Шучоритой и дочерьми занимались украшением комнаты, в которой должна была состояться церемония.

И вдруг в разгар этой работы Бародашундори увидела Биноя, который поднимался по лестнице к Хоримохини, и поскольку малейший пустяк приобретает огромное значение, когда на душе неспокойно, то, естественно, минуту спустя ей стало казаться совершенно невыносимым, что Биной пошел наверх. Не в силах дальше заниматься делом, она отправилась вслед за Биноем и застала его сидящим на циновке и непринужденно беседующим с Хоримохини.

– Послушайте,- выпалила Бародашундори,- я не против того, чтобы вы жили у нас, пожалуйста, живите сколько вам угодно, и я все для вас сделаю и даже с удовольствием, но только имейте в виду раз и навсегда, что разрешить вам держать здесь своих идолов мы не можем!

Всю свою жизнь Хоримохини прожила в деревне, и в ее представлении «Брахмо Самадж» был всего-навсего какой-то христианской сектой. Поэтому единственно, что ее интересовало в связи с этим Обществом вначале – это разрешается ли правоверным общаться с его членами. Мысль, что им тоже может быть неприятно общение с ней, не сразу пришла ей в голову, по, понемногу осознав это, она стала задумываться, что же делать при создавшемся положении. Выпад Бародашундори показал ей, что теперь уже долго думать не приходится и что нужно немедленно принимать решение.

Сперва она решила поселиться где-нибудь в Калькутте, чтобы иметь возможность время от времени видеться со своими любимыми Шучоритой и Шотишем. Но тут же подумала, что прожить в Калькутте, где все так дорого, на ее скромные средства вряд ли можно.

После того, как налетевшая внезапным ураганом Бародашундори удалилась, Биной некоторое время сидел молча, опустив голову. Первой нарушила молчание Хоримохини.

– Мне бы сходить к святым местам,- сказала она.- Сможет ли кто-нибудь из вас пойти со мной, сынок?

– Я был бы только рад сопровождать вас,- ответил Биной.- Но ведь раньше чем через несколько дней выйти нам не удастся. Пожили бы вы пока у моей матери.

– Ты не знаешь, дитя мое, – говорила Хоримохини, вытирая слезы,- какая я обуза. Господь взвалил на мои плечи такое тяжкое бремя, что я всем стала в тягость. Еще когда я увидела, что даже в доме собственного мужа всем я мешаю, нужно бы мне это понять. Только туго дается мне понимание. Старалась я заполнить пустоту в сердце, скиталась повсюду, но куда бы я ни подавалась, мое горе всюду следовало за мной по пятам. Нет, сын мой, хватит с меня этого. Зачем я снова буду вторгаться в чей-то дом. Уж лучше я пойду искать приюта у ног того, на ком тяжелым бременем лежат страдания всего мира. У меня нет больше сил бороться…