– Из-за него и я, чего доброго, вылечу со службы,- заключил он.

Анондомойи, болезненно воспринимавшая всякие объяснения с мужем насчет Горы', решила пока не говорить Кришнодоялу о случившемся. Она знала, что отцовских чувств Кришнодоял к нему не питает, а скорее прячет в душе некоторую неприязнь. Гора встал между супругами, как горный хребет Виндхья. По одну сторону этого хребта оказался Кришнодоял со своим правоверием и обрядами, по другую – Анондомойи со своим непутевым Горой. Казалось, что между этими двумя людьми, которые одни в целом мире знали историю Горы, не осталось ничего общего. Любовь к Горе стала для Анондомойи поистине счастьем, ее сокровищем – это сокровище она не делила ни с кем. Она старалась, насколько было в ее силах, облегчить положение Горы в семье, где его только терпели. Она жила в постоянном страхе, как бы кто не сказал: «Если бы не Гора, этого не случилось бы!», или: «Видишь, какие сплетни про нас пустили, и все из-за твоего Горы», или: «Вон какой урон мы понесли по милости твоего Горы». Она чувствовала, что вся ответственность за Гору лежит на ней одной. И надо же было так случиться, чтобы этот ее драгоценный Гора уродился не в меру строптивым! Как трудно было усмотреть за ним, чтобы он никому не мешал. День и ночь во враждебно настроенной семье она не спускала с него глаз, пока этот непоседа Гора не стал взрослым юношей. Сколько выслушала она упреков, не сказав ни слова в ответ, сколько вынесла горя, разделить которое ей было не с кем!

После ухода Мохима Анондомойи долго молча сидела у окна. Она видела, как, бормоча священные заклинания, возвратился домой после утреннего омовения Кришнодоял; его лоб, руки и грудь еще были перепачканы священной глиной Ганги. Подойти к нему сейчас, после такого очищения, никто не имел права. Запрет, запрет,- всюду одни лишь запреты!

Она со вздохом поднялась и пошла в комнату к Мохиму. Он сидел на полу, просматривая газету, в то время как слуга натирал его маслом перед утренним омовением.

– Мохим, найди кого-нибудь, кто согласился бы сопровождать меня. Я хочу поехать к Горе,- попросила Анондомойи.- Он, кажется, твердо решил сесть в тюрьму. Но ведь должны же мне разрешить свидание с ним, пока он находится в предварительном заключении?

При всей своей внешней грубоватости Мохим искренне любил Гору. Хоть он и раскричался, что «такому мерзавцу только в тюрьме и место, и просто удивительно, что он туда раньше не попал», однако, не мешкая ни минуты, позвал своего верного слугу Гхошала и, дав ему денег на судебные издержки, сказал, чтобы тот сразу же отправлялся в путь, добавив, что он и сам тоже поедет к брату, если отпустит хозяин и разрешит жена.

Анондомойи знала Мохима: увидев, что Гора попал в беду, он никогда не сумел бы равнодушно отойти в сторону. Убедившись, что теперь он сделает то немногое, что можно сделать, она вернулась к себе. Она отлично понимала: в этой ортодоксальной семье не найдется никого, кто согласился бы отвезти ее, хозяйку дома, к Горе в место заключения, где она рискует стать объектом нескромных взглядов и пересудов толпы. Поэтому она не стала настаивать, только плотно сжала губы, и тень безмолвной печали затаилась в глубине ее глаз. Лочмия начала жалобно причитать, но Анондомойи выбранила ее и отослала вон из комнаты. Она привыкла молча переносить невзгоды. И радости и несчастья она встречала с неизменным спокойствием, и только всевышний знал, что творится у нее на душе.

Биной никак не мог придумать, что бы сказать Анондомойи в утешение, и потому смолк после первых же слов. Но ей и не нужны были ничьи утешения. Она не любила и избегала говорить о несчастьях, помочь которым было нельзя. Поэтому она тоже не стала возвращаться к прежнему разговору и только сказала:

– Омовения ты, надо думать, еще не совершил, Биной,- пойди, да поскорее возвращайся, уже поздно.

Совершив омовение, Биной принялся за еду. Место Горы рядом с ним оставалось незанятым, и это острой болью отозвалось в сердце Анондомойи. Она представила, что Гора сейчас вынужден есть грубую тюремную пищу, вдвойне горькую от унизительных тюремных правил. Представив себе это, Анондомойи почувствовала, что больше не может сдерживаться, и, воспользовавшись каким-то предлогом, поспешила выйти из комнаты.

Когда Пореш-бабу, возвратившись домой, неожиданно нашел там Лолиту, он сразу понял, что его взбалмошная дочь выкинула что-то из ряда вон выходящее. В ответ на его вопросительный взгляд Лолита заявила:

– Я вернулась, отец. Я не могла там больше оставаться. На вопрос о том, что же все-таки произошло, Лолита ответила:

– Судья посадил в тюрьму Гоурмохона-бабу.

Сначала Пореш никак не мог понять, каким образом Гора оказался замешанным в эту историю, но, узнав от Лолиты обо всем случившемся, он глубоко задумался и долгое время сидел молча. Первая мысль его была о матери Горы. Он размышлял над тем, что, если бы судья взял на себя труд подумать, как много невинных людей страдает за осужденного, может быть, тогда осудить человека для него стало бы не таким легким делом. Приговорить Гору к сроку, какой обычно дают за воровство! Только совершенным притуплением чувства справедливости можно объяснить подобную дикость! Что может быть страшнее тирании, думал Пореш, и какие угрожающие размеры она приняла при дружной поддержке общества и государства. Все это отчетливо встало в его сознании, пока он слушал историю ареста Горы.

Видя, что отец задумчиво молчит, Лолита осмелела:

– Ведь правда же, это ужасно, отец?

– Мы не знаем, насколько виноват Гора,- с обычным спокойствием ответил Пореш-бабу.- Во всяком случае, можно с уверенностью сказать, что если даже под влиянием своих убеждений он и совершил поступок, недопустимый с точки зрения представителей закона, то уж по одному характеру своему он не способен на то, что по-английски называется преступлением. Но что поделаешь, дитя мое. Чувство справедливости в наше время еще не поднялось на должную высоту. До сих пор еще за самый обыкновенный проступок порой наказывают так же, как за тяжкое преступление, и оба виновных в одной и той же тюрьме отбывают одно и то же наказание. Й нельзя обвинять кого-то одного за то, что так получается: это общий всечеловеческий грех…- Неожиданно прервав мысль на полуслове, Пореш-бабу спросил Лолиту: – С кем же ты приехала?

Девушка выпрямилась и развязнее, чем обычно, ответила:

– С Биноем-бабу.

Но за всей ее развязностью чувствовалась крайняя беспомощность. Не так-то легко было ей спокойно и просто сказать, что она приехала с Биноем-бабу. Она смутилась, и краска стыда залила ей лицо, к еще большему ее смущению.

Эту непослушную, капризную дочь Пореш-бабу любил больше других своих детей. Он ценил в ней прямоту, которую, кстати сказать, остальные члены семьи крайне не одобряли. Недостатки Лолиты были в достаточной мере очевидны, и он прекрасно понимал, как сильно мешают они окружающим оцепить в ней это драгоценное качество. Потому-то он и подходил так бережно к воспитанию дочери: он сознавал, что с ее упрямством следует бороться, но боялся, как бы не уничтожить в ней попутно и внутреннего благородства.

Все, знавшие двух других его дочерей, безоговорочно признавали их красоту: у них была светлая кожа и правильные черты лица. Лолита была смуглее своих сестер, относительно же привлекательности ее лица, отличавшегося большим своеобразием, мнения расходились. Поэтому Бародашундори и высказывала неоднократно мужу опасения, что трудно будет найти подходящего жениха для Лолиты. Но не нежность кожи и не правильность черт видел в лице дочери Пореш-бабу, а красоту духовную, которую оно отражало: твердость характера, ясность ума, независимость – качества, которые привлекают лишь немногих избранных, остальных же обычно отпугивают. Предчувствуя, что успеху Лолиты в обществе всегда будет мешать ее искренность, отец относился к ней с какой-то мучительной нежностью и, помня о том, что никогда никто, кроме него, не простит ей ее ошибок, был к ней тем более снисходителен.