– Ты просишь дела? Но сейчас у нас может быть только одна работа – внушать малодушным, колеблющимся такое же безусловное, горячее уважение ко всему индийскому, какое испытываем мы сами. Мы стыдились своей родины, и в результате яд рабства проник в наш мозг и отравил наши мысли. Каждый из нас обязан сделать все, что в его силах, чтобы исправить это зло, и тогда нам откроется широкое поле деятельности. Все, что мы делаем сейчас,- это стараемся подражать людям, о которых говорится в школьных учебниках. А разве это может увлечь по-настоящему! Таким путем мы никуда не придем и только растеряем в конце концов весь свой жар и энергию.

В это время в комнату медленно, вразвалку вошел Мохим с трубкой в руке. Возвратившись из конторы, Мохим сначала обедал, а потом, набив рот бетелем и захватив с собой еще несколько пакетиков пана, отправлялся на улицу посидеть и покурить. Обычно там к нему присоединялись приятели, жившие по соседству. И они все вместе шли в гостиную играть в карты. Как только Мохим вошел в комнату, Гора замолчал и поднялся с кресла. Попыхивая трубкой, Мохим проговорил:

– Заняты спасением Индии? Лучше бы ты, Гора, собственного брата спас.

Гора посмотрел на него.

– У нас в конторе появился новый начальник,- продолжал Мохим,- морда, как у бульдога, негодяй, каких мало! Всех бабу называет не иначе, как «Baboon»; [159] если у кого какое несчастье дома, не верит, орет: «Врешь!» – и не отпускает домой; никто из бенгальцев теперь не получает целиком жалованья, половину съедают штрафы. Так вот, недавно о нашем начальнике в газете появилась статья, и он считает, что это моя работа. Сказать правду, не так уж он далек от истины. Он грозится уволить меня, если я не напишу энергичного опровержения и не подпишусь под ним полным именем. Вы двое, краса и гордость университета, должны помочь мне сочинить это письмо. Оно должно быть пересыпано такими выражениями, как «беспристрастие и справедливость», «неизменное великодушие», «чуткий подход» и так далее.

Гора продолжал молча смотреть на брата, а Биной рассмеялся:

– Дада, как можно одним духом выпалить столько ложных утверждений?

– А что же, с мошенниками и поступают по-мошеннически. Я с англичанами давно имею дело и знаю их хорошо. Врут они здорово, этого у них не отнимешь. Если нужно, ни перед чем не остановятся. Когда кто-нибудь из них начинает врать, все остальные, как стая шакалов, воют в унисон, не то что наш брат – перекинется на чужую сторону и еще очень этим гордится. Нет, надувать их не грех, лишь бы не попасться.- И Мохим расхохотался. Биной тоже не мог сдержать улыбки.

– Вы думаете смутить их, бросая им правду в лицо,- продолжал Мохим.- Э, да если бы боги не наградили нас куриными мозгами, разве была бы наша страна в таком положении? Пора бы вам понять, что заокеанский громила не понурит стыдливо голову, если его застукают, когда он грабит квартиру. Наоборот, он замахнется на вас же отмычкой в полном сознании своей невиновности. Разве неправда?

– Правда, что и говорить,- ответил Биной.

– Ну, а если вместо этого вы немного польстите ему – что совсем нетрудно – и скажете: «О, святой праведник! Пожалуйста, кинь нам что-нибудь из своей сумы, хотя бы щепотку пыли»,- то в этом случае, возможно, кое-какие вещи вы и получите обратно, и к тому же все обойдется тихо и мирно. Быть рассудительным и значит быть патриотом. Но мой брат изволит гневаться. С тех пор как он превратился в правоверного индуиста, он стал очень уважать меня, своего старшего брата, однако сегодня, я вижу, мои слова не производят на него должного впечатления. Но что прикажешь делать, Гора? Нужно сказать правду и о лжи. Так вот, Биной, я хочу, чтобы вы написали мне это письмо. Подожди здесь, я уже сделал кое-какие наброски, сейчас принесу.- И, посасывая трубку, Мохим вышел.

Гора повернулся к Биною:

– Вину, будь другом, пойди, займи его разговором и не пускай сюда, пока я не кончу свою работу.

Анондомойи постучала в дверь молельной мужа.

– Ты слышишь меня? – сказала она.- Не бойся, я не войду. Только прошу тебя, когда кончишь молитву, зайди в мою комнату, мне надо поговорить с тобой. Я ведь знаю, раз уж в доме появился новый саньяси, значит, скоро я тебя не увижу. Пришлось идти с приглашением. Так не забудь же зайти, когда освободишься.

И Анондомойи снова вернулась к домашним делам.

Кришнодоял-бабу был темнолицый, среднего роста, полный человек. В лице его, почти сплошь заросшем густой седеющей бородой, приковывали внимание огромные яркие глаза. Он носил желтые шелковые одежды, деревянные сандалии и, подобно саньяси, никогда не расставался с медным кувшином. Он уже начал лысеть, но на затылке и висках волосы были еще густые и длинные, и Кришнодоял закладывал их в узел на макушке.

В прежние времена, живя на западе, он водил дружбу с солдатами-европейцами, так же, как они, ел мясо и с удовольствием пил вино. Тогда Кришнодоял считал мужественным поступком оскорбить первого встречного священнослужителя или вишнуита-саньяси [160]. Не то было теперь. Теперь он стал ревностным последователем религиозного учения правоверных. Он готов был учиться у каждого саньяси в надежде постигнуть новые пути, которые приблизили бы его к богу, ибо страстное желание Кришнодояла-бабу найти простейший способ спасения поистине не знало границ, так же как и его стремление овладеть таинственными магическими силами. Последнее время он усердно изучал тантры [161], и потому неожиданная встреча с буддийским священником особенно взволновала его.

Кришнодоялу-бабу было двадцать три года, когда от родов умерла его первая жена. Считая сына причиной смерти жены, он не захотел даже взглянуть на новорожденного и отдал его тестю, а сам, чувствуя отвращение ко всему земному, уехал на запад в Бенарес, где через полгода женился на Анондомойи – внучке известного пандита. Ему удалось устроиться на государственную службу, и он уехал в провинцию, оставив жену на попечение деда. Всякими правдами и неправдами он сумел завоевать благосклонность своих хозяев. Тем временем дед Анондомойи умер, и, так как она была сирота, Кришнодоялу пришлось взять жену к себе.

Во время сипайского [162] восстания он помог скрыться двум высокопоставленным англичанам, за что был представлен к награде и получил в дар поместье. Вскоре после того, как восстание было подавлено, он оставил службу и вместе с новорожденным Горой вернулся в Бенарес. Горе не было еще и пяти лет, когда Кришнодоял переехал в Калькутту, забрал к себе старшего сына Мохима, воспитывавшегося в доме деда, и занялся его образованием.

Благодаря связям отца Мохим устроился на службу в государственное казначейство, где – как мы уже слышали – с большим рвением исполнял свои служебные обязанности.

Гора с детских лет был вожаком своих сверстников: сначала соседей, а потом товарищей по школе. Любимым его занятием и забавой было портить жизнь учителям. Став постарше, он с подъемом декламировал в студенческом клубе патриотические стихотворения «Кто хочет жить в неволе?» [163] и «Там, где живут двести миллионов» [164], выступал с речами на английском языке, возглавлял отряды юных революционеров. Едва успев вылупиться из яйца студенческих собраний, он уже начал кудахтать на собраниях взрослых, и это, надо сказать, очень забавляло Кришнодояла-бабу.

Постепенно Гора завоевывал все большую популярность, однако дома к нему по-прежнему серьезно никто не относился. Мохим как государственный служащий считал своим долгом всячески издеваться над братом. Он называл его не иначе, как «Ура-патриот» или «Хориш Мукхерджи Второй» [165], и дело у них нередко доходило чуть не до драки.