Когда Кушум говорила все это, вытирая катившиеся по щекам слезы, я смотрел на саньяси: он собрал все свои силы, чтобы подавить охватившие его чувства.

– Ты должна сказать, кого ты видела во сне,- проговорил саньяси, когда Кушум кончила исповедь.

– Не могу,- ответила Кушум, молитвенно сложив руки.

– От этого зависит твое счастье. Скажи мне, не таясь, кто он?

Кушум изо всех сил сжала свои нежные руки, – Я непременно должна сказать это? – спросила она с мольбой.

– Да, непременно.

– Пробху, это ты! – воскликнула Кушум и, теряя сознание, упала на мои холодные колени. Саньяси словно окаменел.

Когда Кушум пришла в себя, саньяси медленно проговорил:

– Ты всегда следовала моим советам и на этот раз должна выполнить то, что я скажу тебе. Мы не должны больше видеться, и я сегодня же уйду отсюда. Забудь меня. Обещаешь?

Кушум встала и, посмотрев в лицо саньяси, сказала:

– Пробху, будет так, как ты хочешь.

– Тогда прощай!

Кушум не вымолвила больше ни слова, только простерлась перед ним ниц и, взяв прах от его ног, возложила себе на голову.

– Он приказал забыть его,- проговорила Кушум и с этими словами медленно вошла в Гангу.

Девушка выросла у этой реки, кто же, если не Ганга, протянет Кушум руку помощи в трудный для нее час? Луна зашла за облака, и все вокруг окутал мрак. Послышался всплеск. Что случилось? Я не мог ничего понять. Подул ветер, словно желая погасить даже звезды, чтобы никто ничего не видел.

Никогда больше не придет Кушум посидеть у меня на коленях, она закончила свои земные игры. Она ушла навсегда, и я не знаю куда.

1884

Царевну звали Опораджита. Шекхор, придворный поэт раджи Удойнарайона, никогда не видел ее. Однако всякий раз, когда поэт сочинял новые стихи и декламировал их в присутствии раджи и всего двора, голос поэта возносился настолько, что его могли слышать невидимые слушательницы, находившиеся за окнами верхних этажей огромного дворца. Он как бы пытался послать свое поэтическое вдохновение в какой-то недосягаемый звездный мир, где среди множества светил в незримом величии блистала неведомая счастливая звезда его жизни.

Иногда Шекхору казалось, что он видит ее тень, иногда до его слуха долетал мелодичный звон браслетов. Он сидел, погруженный в думы: «Что это за ножки, на которых золотые браслеты поют так стройно песню?! Какое счастье, какая милость, что эти две бело-розовые женские ножки касаются земли!» Поэт снова и снова возвращался к этим ногам, мысленно падал ниц перед ними и под мелодию, которую вызванивали обнимавшие их браслеты, слагал свои песни.

Преданным сердцем поэт чувствовал, чья была это тень, кому принадлежали браслеты с таким нежным звоном.

Отправляясь на омовение, Монджори, служанка царевны, непременно проходила мимо дома Шекхора и всякий раз одним-двумя словами перебрасывалась с поэтом. А утром или к вечеру, когда на улице было мало народу, заходила даже посидеть к нему в хижину. Ей вовсе не надо было так часто ходить к месту омовения. А если бы даже и возникла такая необходимость, то уж совсем непонятно, почему именно в это время она надевала самое нарядное сари, а в мочки ушей продевала бутоны цветов манго.

Люди посмеивались, перешептывались. И не без оснований. Шекхор чувствовал особенную радость, когда видел в своем доме Монджори, и не старался скрывать этого.

Ее звали Монджори, что значит «бутон». Для простого смертного это имя как имя; но Шекхор и к нему добавлял немного поэзии, называя ее Весенний Бутон, Блистательный Божественный Бутон. Слыша это, люди говорили: «Ну, пропал бедняга!»

То, о чем поговаривал народ, дошло до царя.

Весть о чувствах поэта доставила радже большое удовольствие. Он начал подшучивать, Шекхор отвечал тоже шутками.

Улыбаясь, раджа спрашивал:

– Неужели у шмеля только и дел, что петь при дворе Весны?

Поэт отвечал:

– Нет, почему же?! Он еще лакомится нектаром с бутонов. Все смеялись. Наверное, в отдаленных внутренних покоях

и Опораджита время от времени подшучивала над Монджори. Но это не вызывало неудовольствия у служанки.

Вот так и проходит жизнь человека, в которой правда переплетается с вымыслом: что-то от творца, что-то от самого человека, а что-то и от людей, которые его окружают. Жизнь – это сочетание различных противоположностей: естественного и неестественного, вымышленного и действительного.

Только песни, которые слагал поэт, были истинными, сама жизнь отражалась в них. В песнях его говорилось о Радхе и Кришне – извечных мужчине и женщине, об извечном горе и извечной радости. В них поэт рассказывал правду о самом себе. И каждый – от раджи Оморапура до последнего бедняка – сердцем своим ощущал, что эти песни искренни. Их пели все. Как только всходила луна и начинал дуть легкий южный ветерок, тотчас же со всех концов страны – из садов и рощ, с дорог и лодок, доносились песни поэта. Его славе не было границ.

Шло время. Поэт слагал стихи, раджа слушал их, приближенные восторгались, Монджори ходила на омовения… В окнах отдаленных покоев время от времени мелькала тень, а иногда оттуда доносился нежный звон браслетов.

Но вот однажды во дворце появился Пундорик – поэт из Декана, ему не было равных. Он приветствовал раджу хвалебной песнью, которая ритмом своим напоминала прыжки тигра. На долгом пути из Декана он победил всех придворных поэтов и наконец появился в Оморапуре.

Раджа с большим почтением встретил его:

– Входи, входи и песню пой.

– Дай бой, дай бой! – самодовольно ответил Пундорик. Нужно было поддержать честь раджи и принять бой, но у

Шекхора не было четкого представления о том, что такое бой в поэзии. Волнение и тревога охватили его. Всю ночь он провел без сна. Перед глазами его стояло огромное крепкое тело прославленного Пундорика, его острый, как у ястреба, нос, гордо поднятая голова.

Утром с замиранием сердца Шекхор вступил на «поле боя». Едва взошло солнце, как место состязания двух поэтов заполнили толпы народа. Стоял невообразимый шум. Жизнь в городе замерла.

С огромным трудом изобразив улыбку радости на лице,

поэт Шекхор приветствовал своего соперника Пундорика. Тот лишь пренебрежительным кивком головы ответил на его приветствие и, взглянув на своих поклонников, улыбнулся.

Шекхор на мгновение задержал свой взор на окнах отдаленных покоев и понял – сегодня черные горящие, как звезды, нетерпеливые глаза бросают оттуда сотни любопытных взглядов. И Шекхор помолился своей богине Победы, устремившись всей душой туда, к отдаленным покоям. Он мысленно произнес: «Если сегодня я одержу победу, о богиня, о Опораджита, о Непобедимая, это, значит, твое имя помогло мне!»

Заиграли трубы, забили барабаны, с возгласами: «Победа, победа!»-все поднялись. В светлых одеждах появился раджа Удойнарайон. Медленно, подобно белому облаку, плывущему по небу тихим осенним утром, подошел он к трону.

Пундорик поднялся и приблизился к трону. Толпа замерла.

Приняв гордую позу и запрокинув голову, великан Пундорик начал читать стихи в честь Удойнарайона. Огромный зал был тесен для его голоса – словно волны морские, ударялся он с глухим рокотом о колонны и своды. Уже один этот голос заставлял всех присутствующих трепетать. Какое мастерство, какое искусство! Сколько строк, восхваляющих самое имя Удойнарайона, сколько поэтических построений из букв, составляющих имя раджи! Сколько ритмов, сколько аллитераций!

Пундорик умолк, но зал словно оцепенел: он все еще был полон звуками его голоса и немого восторга тысяч сердец. Пришедшие сюда из отдаленных мест пандиты вскинули вверх правую руку и восторженно восклицали: «Браво! Браво!»

В этот момент раджа взглянул на Шекхора. Поэт ответил ему взглядом, полным преданности, любви, почитания; но во взгляде этом сквозили обида и печальная робость. Поэт медленно поднялся. Вот так же, наверное, смотрела Сита [120] на своего мужа Раму, стоя перед его троном, когда тот, желая доставить удовольствие толпе, хотел во второй раз подвергнуть ее испытанию огнем.